исполненной работы, я ждала заслуженной похвалы. Но вокруг меня была

тишина. Я оглянулась: в комнате никого не было.

Сердце у меня упало. Ничего еще не подозревая определенного, но смутно

предчувствуя что-то недоброе, я пошла в соседнюю комнату. И там пусто!

Наконец, приподняв портьеру, завешивавшую дверь в маленькую угловую

гостиную, я увидела там Федора Михайловича и Анюту.

Но боже мой, что я увидела!

Они сидели рядом на маленьком диванчике. Комната слабо освещалась

лампой с большим абажуром; тень падала прямо на сестру, так что я Не могла

разглядеть ее лица; но лицо Достоевского я видела ясно: оно было бледно и

взволнованно. Он держал Анютину руку в своих и, наклонившись к ней, говорил

тем страстным, порывчатым шепотом, который я так знала и так любила:

– Голубчик мой, Анна Васильевна, поймите же, ведь я вас полюбил с

первой минуты, как вас увидел; да и раньше, по письмам уже предчувствовал. И

не дружбой, я вас люблю, а страстью, всем моим существом...

У меня в глазах помутилось. Чувство горького одиночества, кровной

обиды вдруг охватило меня, и кровь сначала как будто вся хлынула к сердцу, а

потом горячей струей бросилась в голову.

Я опустила портьеру и побежала вон из комнаты. Я слышала, как застучал

опрокинутый мною нечаянно стул. <...>

Весь следующий день я провела в лихорадочном ожидании: "Что-то

будет?" Сестру я ни о чем не расспрашивала. Я продолжала испытывать к ней, хотя и в слабейшей уже степени, вчерашнюю неприязнь и потому всячески

избегала ее. Видя меня такой несчастной, она попробовала было подойти ко мне и

приласкать меня, но я грубо оттолкнула ее, с внезапно охватившим меня гневом.

239

Тогда она тоже обиделась и предоставила меня моим собственным печальным

размышлениям.

Я почему-то ожидала, что Достоевский непременно придет к нам сегодня

и что тогда произойдет нечто ужасное, но его не было. Вот мы уже и за обед сели, а он не показывался. Вечером же, я знала, мы должны были ехать в концерт.

По мере того как время шло, а он не являлся, мне как-то становилось

легче, и у меня стала даже возникать какая-то смутная, неопределенная надежда.

Вдруг мне пришло в голову: "Верно, сестра откажется от концерта, останется

дома, и Федор Михайлович придет к ней, когда она будет одна".

Сердце мое ревниво сжалось при этой мысли. Однако Анюта от концерта

не отказалась, а поехала с нами и была весь вечер очень весела и разговорчива.

По возвращении из концерта, когда мы ложились спать и Анюта уже

собиралась задуть свечу, я не выдержала и, не глядя на нее, спросила:

– Когда же придет к тебе Федор Михайлович? Анюта улыбнулась.

– Ведь ты же ничего не хочешь знать, ты со мной говорить не хочешь, ты

изволишь дуться!

Голос у нее был такой мягкий и добрый, что сердце мое вдруг растаяло, и

она опять стала мне ужасно мила.

"Ну, как ему не любить ее, когда она такая чудная, а я скверная и злая!" -

подумала я с внезапным наплывом самоуничижения.

Я перелезла к ней на кровать, прижалась к ней и заплакала. Она гладила

меня по голове.

– Да перестань же, дурочка! Вот глупая!
– повторяла она ласково. Вдруг

она не выдержала и залилась неудержимым смехом.
– Ведь вздумала же

влюбиться, и в кого? В человека, который в три с половиной раза ее старше!
–

сказала она.

Эти слова, этот смех вдруг возбудили в душе моей безумную, всю

охватившую меня надежду.

– Так неужели же ты не любишь его?
– спросила я шепотом, почти

задыхаясь от волнения.

Анюта задумалась.

– Вот видишь ли, - начала она, видимо подыскивая слова и затрудняясь, -

я, разумеется, очень люблю его и ужасно, ужасно уважаю! Он такой добрый, умный, гениальный!
– Она совсем оживилась, а у меня опять защемило сердце.
–

Но как бы тебе это объяснить? Я люблю его не так, как он... ну, словом, я не так

люблю его, чтобы пойти за него замуж!
– решила она вдруг.

Боже! Как просветлело у меня на душе; я бросилась к сестре и стала