люди, знавшие и ценившие домашнюю поэзию Жуковского, его арзамасскую

"галиматью" и поэзию "забавного и гениального вранья" (Ф. Ф. Вигель, П. А.

Вяземский, А. О. Смирнова-Россет, А. С. Пушкин), видели соответствие и этим

стихам в каждодневном поведении поэта, в его способности "расходиться",

"разболтаться" самым веселым образом и начать "нести премилый вздор". На

пересечении этих двух контрастных обликов, типов бытового поведения

возникает более или менее достоверный литературный портрет. Идеально-

возвышенный Жуковский неотделим от веселого юмориста, так же как его

высокая, серьезная лирика немыслима без субстрата домашней, шутливой,

пародийной поэзии.

Одной из главных опасностей, подстерегавшей уже современников,

которые попытались запечатлеть в своих воспоминаниях черты личности

Жуковского, была опасность канонизации его образа. Надо признаться, что образ

Жуковского как бы специально создан для этого; не случайно он так легко

принимает на себя хрестоматийный глянец возвышенности, идеальности,

безусловности, -- может быть, потому, что и возвышенность, и идеальность в

самом деле были ему свойственны. Необходимым коррективом в этом отношении

служат воспоминания тех людей, которые знали поэта близко, в быту, и чей

собственный уровень был достаточно высок, чтобы за репутацией и славой

увидеть и оценить обычного земного человека.

В этом плане особенного разговора заслуживают воспоминания А. О.

Смирновой-Россет, написанные с ярко выраженной полемической установкой и

более всего препятствующие канонизации образа Жуковского своей бытовой

живостью. Любопытно, что эта незаурядная женщина, отличавшаяся высокой

образованностью и безупречным литературным вкусом, эта ценительница всего

лучшего, что было в современной ей литературе, эта наделенная острым

литературным чутьем читательница, к чьим суждениям прислушивались Пушкин

и Гоголь, Жуковский и Лермонтов, не пытается писать о Жуковском как о поэте.

Ее собственный литературный дар не позволяет даже допустить мысли о том, что

она не смогла бы этого сделать. Но герой ее воспоминаний о Жуковском --

подчеркнуто повседневный бытовой человек: находчивый, остроумный, детски

простодушный, слегка влюбленный, добрый и верный друг, любитель анекдота и

рискованной шутки.

Единственная ипостась поэтического в облике Жуковского, созданном

Смирновой, -- это его способность и любовь к писанию "галиматьи", органически

свойственная творчеству радость творчества, выражающаяся в раблезианской

фантазии шуточных гекзаметров поэта. Трудно предположить, что Смирновой

было чуждо высокопоэтическое в Жуковском. Однако она предпочла

акцентировать в нем житейское, живое и на первый взгляд незначительное и

сделала это сознательно. Мемуары Смирновой, единственные в своем роде,

дополняют образ поэта, наделяя его теми чертами, без которых поэтическое

становится хрестоматийным. Смирнова тоже сохранила только одну грань

личности Жуковского, но ту, без которой все остальное теряет свою жизненность.

Характерно, что даже те люди, которые не могли знать поэзии

Жуковского, сразу видели в нем выдающегося человека. В этом смысле

своеобразный оселок масштаба его личности -- воспоминания его мимолетных

немецких знакомых, и особенно воспоминания Адельгейды фон Шорн.

Мемуаристка видела русского поэта всего один раз, восьмилетней девочкой, -- и

уже никогда не забыла этого впечатления.

Воспоминания о Жуковском-поэте, за исключением святая святых -- его

творческого процесса, дают довольно полное представление о его повседневной

литературной жизни. И здесь обращает на себя внимание своеобразная

центральность его фигуры в литературном быту Петербурга и Москвы. Без

Жуковского не обходится ни одно литературное мероприятие -- заседания

Дружеского литературного общества и общества "Арзамас", издание журналов

"Вестник Европы" и "Сын Отечества", литературные полемики 1810--1820-х

годов и 50-летний юбилей литературной деятельности И. А. Крылова. Жуковский