будет согласен, то заклинаю его и музами, и здравым рассудком не лениться

исправлять <...>

П. А. Вяземскому. 10 января <1815 г. Петербург>

<...> Дашков здесь. Он сказывал мне, что Жуковско<го> стихи

несовершенно понравились нашим Лебедям и здешние Гуси ими не будут

восхищаться26. Что нужды! Зато Нелединс<кий> плакал, читая их перед

императрицей, которой они очень нравятся. Вот лучшая награда. Ошибки в

стихах нашего Балладника примечены быть могут и ребенком: он часто

завирается. Но зато! зато сколько чувства! какие стихи! и кто говорил с таким

глубоким чувством об императоре? Так, любезный друг! Государь наш, который,

конечно, выше Александра Македонского, должен то же сделать, что Александр

Древн<ий>! Он запретил под смертною казнию изображать лицо свое дурным

художникам и предоставил сие право исключительно Фидию. Пусть и государь

позволит одному Жуковскому говорить о его подвигах. Все прочие наши

одорифмователи недостойны сего... Один хороший стих Жуковск<ого> больше

приносит пользы словесности, нежели все возможные сатиры <...>

П. А. Вяземскому. <Январь 1815 г. Петербург>

<...> Спешу сказать тебе, что Жуковскому дали Анну 2-й степени27.

Поздравляю с этим и его, и тебя, и себя. Это мне сказал Тургенев, но еще не

верное, он слышал в канцелярии военного министра и просил на всякий страх

поздравить Жуковского. Я писал к нему в Белев...

П. А. Вяземскому. Февраля <1815 г. Петербург>

<...> Что есть у меня в мире дороже друзей! и таких Друзей, как ты и

Жуковский. Вас желал бы видеть счастливыми: тебя благоразумнее, а Жуковского

рассудительнее. Я горжусь вашими успехами; они мои; это моя собственность; я

был бы счастлив вашим счастием...

<...> Посоветуй Жуковскому приехать сюда для собственной его выгоды.

Притолкай его в Петербург. Я говорю дело. Но жить ему здесь не надобно. По

крайней мере, так я думаю, и он сам согласен.

П. А. Вяземскому, <Вторая половина марта 1815 г. Петербург>

<...> От Жуковского я получил письмо. Я называю его -- угадай как?

Рыцарем на поле нравственности и словесности. Он выше всего, что написал до

сего времени, и душой и умом. Это подает мне надежду, что он напишет со

временем что-нибудь совершенное. В последней пиесе "Ахилл" стихи прелестны,

но с первой строки до последней он оскорбил правила здравого вкуса и из Ахилла

сделал Фингала. Это наш Рубенс. Он пишет ангелов в немецких париках. Скажи

ему это от меня <...>

Е. Ф. Муравьевой. 21 мая 1815 г. <Деревня>

<...> Бога ради, пошлите за Жуковским и допросите его, что сделал он с

бумагами. Если по первому зову не явится (он на это мастер, я знаю), в таком

случае пошлите ему это письмо для улики. Оно, как фурия, пробудит спящую в

нем совесть и лишит его сна и аппетита. Шутки в сторону, я его извинять более не

могу за леность и беспечность насчет издания28. Как литератор он виноват; как

человек, которому вы доверяли по одному уважению к его дарованиям и редкой

его душе, он виноват еще более <...>

Е. Ф. Муравьевой. 11 августа 1815 г. Каменец

<...> Радуюсь, что вы на даче, что Жуковский возьмется кончить начатое

дело, и благодарю вас за "Эмилиевы письма" <...>

Н. И. Гнедичу. <Первая половина июня 1815 г. Деревня>

<...> Радуюсь, что Жуковский у вас и надолго. Его дарование и его

характер -- не ходячая монета в обществе. Он скоро наскучит, а я ему еще скорее,

и пыльные булевары, и ваши словесники, и ладан хвалебный. Познакомься с ним

потеснее: верь, что его ум и душа -- сокровище в нашем веке. Я повторяю не то,

что слышал, а то, что испытал. Проси его, чтобы он ко мне написал несколько

строк на досуге. Я имею нужду в твоей дружбе, в его дружбе. Вот мои

единственные сокровища, одно, что мне оставила фортуна! <...>

П. А. Вяземскому. 11 ноября 1815 г. <Каменец-Подольский>