его, а еще угораздимся показать его хуже, чем оно есть.

Быть в Париже, посещать маленькие театры и не затвердить несколько

каламбуров -- дело несбыточное. Вот и их занес наш путешественник в свой

дневник. Для соблюдения строгой точности и мы впишем их в свои выдержки.

"В комедии "Глухой, или Полная гостиница" актер спрашивает:

Que font les vaches `a Paris?

– - Des vaudevilles (des veaux de ville).

Quel est l'animal le plus ^ag'e?

– - Le mouton, car il est laine (*).

(Laine, шерстистый)".

(* Что делают коровы в Париже?
– - Городских телят (игра слов: veau de

ville -- городской теленок, звучит так же, как слово "водевиль").

Какое животное самое старое?
– - Баран, потому что он самый шерстистый

(игра слов: l'ainee -- старший, lainee -- шерстистый) (фр.).)

Жуковский не пренебрегал этими глупостями. И сам бывал в них

искусник.

Теперь заключим переборку нашу выпискою, в которой показывается не

парижский Жуковский, а просто человек. Вся заметка немногословная, но

знаменательная и характеристическая:

"Спор с Тургеневым и моя бессовестная вспыльчивость".

За что был спор, неизвестно: но, по близкому знакомству с обоими, готов

я поручиться, что задирщиком был Тургенев. Жуковский, в увлечении прения,

иногда горячился; но Тургенев, без прямой горячности в споре, позволял себе

сознательно и умышленно быть иногда задорным и колким. Он как будто

признавал эти выходки принадлежностями и обязанностями независимого

характера. Эта стычка между приятелями не могла, разумеется, оставить по себе

злопамятные следы. Но покаяние доброго и мягкосердого Жуковского в

бессовестной вспыльчивости невольно напоминает мне басню Лафонтена в

переводе Крылова "Мор зверей". Смиренный и совестливый Вол кается:

Из стога у попа я клок сенца стянул.

Теперь придется и мне сделать пред читателем маленькую исповедь как

для очистки своей совести, так в особенности для очистки Жуковского.

Некоторые из беглых заметок его писаны на французском языке. Впрочем, их не

много. Не знаю, как и почему в работе моей переводил я их иногда набело по-

русски. Нечего и говорить, что я строго держался смысла подлинника, но,

вероятно, выражал я этот подлинник не так, как бы выразил его сам Жуковский. В

том нижайше каюсь.

Дневник Жуковского кое-где иллюстрирован рисунками или набросками

пера его: так, например, Th'e^atre Fran`eais и другие очерки, которые трудно

разобрать. Вообще Жуковский писал хотя и некрасиво, но четко, когда прилагал к

тому старание, но про себя писал он часто до невозможности неразборчиво.

ИЗ СТАТЬИ

"ХАРАКТЕРИСТИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ

И ВОСПОМИНАНИЕ О ГРАФЕ РОСТОПЧИНЕ"

<...> Когда в 1842-м году Жуковский поступал в ополчение, Карамзин,

предвидя, что едва ли выйдет из него служивый воин, просил Ростопчина

прикомандировать его к себе. Ростопчин отказал, потому что Жуковский заражен

якобинскими мыслями1. К слову пришлось: скажу, что и я подвергся такому же

подозрению. В одном письме его нашел я следующую заметку о себе:

"Вяземский, стихотворец и якобинец <...>.

ИЗ "ОБЪЯСНЕНИЙ

К ПИСЬМАМ ЖУКОВСКОГО"

На этой почте все в стихах, А низкой прозою ни слова1, --

говорит Жуковский. Впрочем, поэт здесь отыскивается и в почтовых

стихах. Вместе с поэтом отыскивается хладнокровный и дельный прозаик, тонкий

и верный критик, грамматик, педагог, не только ценитель и судия содержания, но

и строгий браковщик каждого выражения, придирчиво-внимательный до мелочи к

каждому отдельному слову. И все это с изумительной легкостию и свободою

облекается в живые стихи, пересыпается острыми и веселыми шутками, а иногда

и блестящими искрами поэзии. Предлагаемые здесь три стихотворения2, конечно,

не вплетут новых листков мирта и лавра в венок "Певца во стане русских воинов", певца "Светланы", переводчика "Одиссеи" и песнопевца "Странствующего Жида", поэмы, по моему мнению занимающей место первенствующее не только между