(потому что, сколько мне известно, он был не очень бережлив в отношении к

своим письменным и литературным пожиткам), но по крайней мере откроется

хоть что-нибудь еще неизвестное и уцелевшее. <...>

<...> Начну с того, что вы совершенно справедливо замечаете, что полная

по возможности переписка Жуковского, т. е. письма, ему писанные и им

писанные, будут служить прекрасным дополнением к литературным трудам его.

Вместе с тем будет она прекрасным комментарием его жизни. За неимением

особенных событий или резких очерков, которыми могла бы быть

иллюстрирована его биография. Эта переписка близко ознакомит и нас,

современников, и потомство с внутреннею нравственною жизнью его. Эта

внутренняя жизнь, как очаг, разливалась теплым и тихим сиянием на все

окружающее. В самых письмах этих есть уже действие: есть в них несомненные,

живые признаки благорастворения, душевной деятельности, которая никогда не

остывала, никогда не утомлялась. Вы говорите, что печатные творения выразили

далеко не все стороны этой удивительно богатой души. Совершенно так. Но едва

ли не то же самое бывает и со всеми богатыми и чисто-возвышенными натурами.

Полагаю, что ни один из великих писателей, и вместе с тем одаренных, как вы

говорите, общечеловеческим достоинством, не мог выказаться, и высказаться

вполне в сочинениях их. Натура все-таки выше художества. <...>

ИЗ "СТАРОЙ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ"

<...> В издаваемом им в то время "Вестнике Европы" Жуковский печатал

мастерские и превосходные отчеты о представлениях девицы Жорж, как он

называл ее1. В этих беглых статьях является он тонким и проницательным

критиком, как литературным, так и сценическим; нет в них ни сухости, ни пошлой

журнальной болтовни, ни учительского важничанья. Это просто живая передача

живых и глубоких впечатлений, проверенных образованным и опытным вкусом.

Перечитывая их и читая новейшие оценки театрального искусства и движения,

нельзя не сознаться, что журналы и газеты наши по крайней мере в этом

отношении ушли далеко, но только не вперед. <...>

В приятельском кружке говорили о многих благих мерах,

предпринимаемых правительством, которые, по обстоятельствам и по силе вещей

(как говорят французы), по внутренним причинам, по личным особенностям, не

достигают указанной и желаемой цели. На это Жуковский сказал: "Наш фарватер

годен только пока для мелких судов, а не для больших кораблей. Мы часто

жалуемся, что корабль, пущенный на воду, не подвигается, не замечая, что он

попал на мель". Вот Крылову прекрасная канва для басни. <...>

Тургенев имел прекрасные, глубокие внутренние качества, но, как бывает

вообще и с другими, имел свои слабости. <...> Например, он хотел выдавать себя

за человека, способного сильно чувствовать и предаваться увлечениям могучей

страсти. Ничего этого не было. <...> Однажды, в припадке притязания на таковую

страстность, бесновался он пред Жуковским. "Послушай, любезнейший, -- сказал

ему друг его, -- ты напоминаешь мне людей, которые расчесывают малейший

пупырышек, вскочивший на их лице, и растравляют его до настоящей болячки.

Так и ты: работал, работал в сердце своем, да и расковырял себе страсть".

Кто-то заметил, что профессор и ректор университета, Антонский, имеет

свойство -- полным именем своим составить правильный шестистопный стих:

Антон Антонович Антонский-Прокопович. <...>

Пожалуй, оно и так; но Россия не должна забывать, что Антонский умел

первый угадать и оценить нравственные качества и поэтическое дарование своего

воспитанника в Благородном пансионе при Московском университете. Этот

скромный воспитанник не обращал на себя внимания и особенного благоволения

начальства, какое иногда оказывается по родственным связям и положению в

обществе. Нет, сочувствие к неизвестному еще Жуковскому было со стороны

Антонского совершенно бескорыстное и свободное. Это сочувствие -- чистая и

неотъемлемая заслуга, которую литературные предания должны сохранить. Когда