Я тебе не мешаю: пожалуй, можно ценить стихи и на вес. Только, сделай милость,

при мне не говори: поэзия, а стихотворство. <...>

"Хотя, с одной стороны, уже одно имя автора ручается за

благонамеренность его сочинения, с другой -- результат всех его суждений в

рукописи (за исключением только некоторых отдельных мыслей и выражений)

стремится к тому, чтобы обличить с верою в Бога удалившегося человека от

религии и представить превратность существующего ныне образа дел и понятий

на Западе, тем не менее вопросы его сочинения духовные слишком жизненны и

глубоки, политические слишком развернуты, свежи, нам одновременны, чтобы

можно было без опасения и вреда представить их чтению юной публики. Частое

повторение слов: свобода, равенство, реформа, частое возвращение к понятиям:

движение века вперед, вечные начала, единство народов, собственность есть

кража и тому подобных, останавливают на них внимание читателя и возбуждают

деятельность рассудка. Размышления вызывают размышления: звуки -- отголоски,

иногда неверные. Благоразумнее не касаться той струны, которой сотрясение

произвело столько разрушительных переворотов в западном мире и которой

вибрация еще колеблет воздух. Самое верное средство предостеречь от зла --

удалять самое понятие о нем". (Заключение мнения генерала Дубельта, посланное

в Главное правление ценсуры о последних сочинениях Жуковского 23 декабря

1850.)6

ИЗ "ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК"

1830

24-го июня. Вчера был у меня Жуковский, ехавший в Петергоф;

перебирали всякую всячину. Он обедал у меня. Говоря об Алекс<андре>

Тургеневе и об одной любви его, он сказал: да он работал, работал и наконец

расковырял себе страсть. <...>

6-го июля. <...> Жуковский говорит, что у нас фарватер только для

челноков, а не для кораблей. Мы жалуемся, что корабль, пущенный на воду, не

подвигается, не зная, что он на мели. Вот канва басни. Он мне говорил это,

возражая на мнение о бездействии Д.1, которым я недоволен как обманувшим

ожидания2. <...>

18-го августа, Остафьево. <...> У меня были два спора, прежарких, с

Ж<уковским> и П<ушкиным>. С первым за Бордо и Орлеанского. Он говорил,

что должно непременно избрать Бордо королем и что он, верно, избран и будет. Я

возражал, что именно не должно и не будет. Si un d^iner rechauff'e ne valut jamais

rien, une dynastie rechauff'ee vaut encore moins... {Если подогретый обед никуда не

годится, то подогретая династия того менее (фр.).}3

1831

14-го сентября. Вот что я написал в письме к П<ушкину> сегодня и чего

не послал: "Попроси Жуковского прислать мне поскорее какую-нибудь новую

сказку свою. Охота ему было писать шинельные стихи (стихотворцы, которые в

Москве ходят в шинели по домам с поздравительными одами) и не совестно ли

"Певцу во стане русских воинов" и "Певцу в Кремле" сравнивать нынешнее

событие с Бородином?" <...>

15-го сентября. Стихи Ж<уковского> навели на меня тоску. Как я ни

старался растосковатъ или растаскать ее и по Немецкому клубу и черт знает где, а

все не мог. Как можно в наше время видеть поэзию в бомбах, в палисадах4.

Может быть поэзия в мысли, которая направляет эти бомбы, и таковы были

бомбы наваринские, но здесь, по совести, где была мысль у нас или против нас.

<...> Как ни говори, а стихи Ж<уковского> -- une question de vie et de mort {вопрос

жизни или смерти (фр.).}, между нами. Для меня они такая пакость, что я

предпочел бы им смерть. Разумеется, Ж<уковский> не переломил себя, не кривил

совестью, следовательно, мы с ним не сочувственники, не единомышленники.

Впрочем, Ж<уковский> слишком под игом обстоятельств, слишком под влиянием

лживой атмосферы, чтобы сохранить свои мысли во всей чистоте и девственности

их. Как пьяному мужику жид нашептывал, сколько он пропил, так и в той

атмосфере невидимые силы нашептывают мысли, суждения, вдохновения,

чувства. Будь у нас гласность печати, никогда Ж<уковский> не подумал бы,