бы составить его счастье как жена. После никогда он об этом не думал. В

нынешнее пребывание его в Дюссельдорфе отец и мать ее первые заметили, что

он что-то думает про их дочь. Наконец он им решился сказать. Они не

противились, но определили, чтобы он сам переговорил с нею. Два месяца не

было у него духу приступить к этому. Однажды, гуляя с нею в саду, он вынул

маленькие часы и, показывая ей, сказал: "Видите вы эти часы? Они измеряют

время, следовательно, и жизнь. Хотите ли вы их принять от меня, а с ними и

время и жизнь мою?" Вместо ответа она повисла на его шее и уже целовала его.

Видно, как ее душа была готова к принятию этой поэтической души 60-ти летнего

юноши. Раз, шутя, он, быв только с ее матерью и с нею, сказал, что для чужих

будет первую выдавать за жену свою, а вторую за дочь, -- невеста так

рассердилась, что он насилу выпросил у нее прощение. Если она ведет себя умно,

он зовет ее Эльзой; когда она шалит, он уже называет ее Бетси, -- а когда она

задурачится, он кричит только: B^ete {глупышка! (фр.)}! Таких мелочей я много

наслышался от милой живописицы, не перестававшей маслить черкеса. <...>

Вечером (так как Жуковский был уже в городе) я решился отыскать его.

<...> От него [Ф. Ф. Корфа] отправился я к Карамзиным. Вошел я в ту минуту,

когда Жуковский кончил рассказ о своем сватовстве. Зная уже многое от великой

княжны Ольги Николаевны, я не хотел упрашивать его повторять. Он привез и

портрет невесты, писанный в Дюссельдорфе знаменитым Зоном5. Вообразите

идеал немки. Белокурая, лицо самое правильное, потупленные глаза, с крестиком

на золотом шнурке, видна спереди из-под платья рубашечка; края лифа у платья

на плечах обшиты тоже чем-то вроде золотого узенького галуна; невыразимое

спокойствие: мысль, ум, невинность, чувство -- все отразилось на этом портрете,

который я назвал не портретом, а образом. <...> От Карамзиных мы возвращались

в его карете. Я еще несколько расспрашивал его о невесте. Она не мечтательница;

у нее совсем ясный ум; росту она немножко ниже Жуковского, следовательно, с

меня. Портрет ее писали тогда, когда Жуковский ей читал книгу. На картине лицо

взято в профиль, отчего ее глаз совсем не видать. Они темно-серые. Цвет лица

чистый, белый. Черты большие. Линия от подбородка идет ко лбу, образуя тупой

угол, что придает лицу выражение умное и интересное8. Жуковский здесь

проживет шесть месяцев и, кончив дела свои, уедет в Германию на два года.

После уже, как он думает, переселится в Россию. Я ему рассказывал о

Рунеберговом сравнении закрытого человека с шиповником; он его нашел

прелестным. <...>

Пятница (8 ноября). <...> Перед обедом был у Жуковского. Он мне читал

письмо к нему короля Прусского! Прелесть! Государь говорит частному лицу:

"Надеюсь, что никогда не заставлю краснеть вас при мысли, зачем вы обнимали

меня как друга. Знаю, что, посылая вам орден, я мешаю вас с толпою, но я свято

исполняю узаконение отца моего" -- и проч.7 Жуковский и все в восторге от него.

Дай Бог!

12 ноября 1840. <...> Опять заехал к Жуковскому. Я написал для него

письмо к Урсину. Он мне говорил, что хочет из "Ивангое" сделать поэму в

стихах8.

13 ноября 1840. <...> Много новых подробностей рассказывал он

[Жуковский] насчет его женитьбы на Рейтерн. Слушая его, действительно

начинаешь верить, что она ему предназначена свыше. Ее тайная, глубокая любовь

к нему -- для меня что-то неизъяснимое. Даже ее знакомые согласны, что она

только с ним и может быть счастлива. Ни отец, ни мать не имели никакого

влияния на решимость ее. Она таила от всех любовь свою и открылась ему

мгновенно, не дав ему докончить объяснения. <...>

26 ноября 1840. <...> Жуковского не надо осуждать за переделку романов

в поэмы. Он думает о человечестве, а не о себе. Для первого все истинное,