"По его мнению (т. е. Тургенева), которое и мне было давно известно,

освобождение крестьян в России может быть с успехом произведено только

верховною властью самодержца. Он имел мысли свободные, но в то же время

имел ум образованный. Он любил конституцию в Англии и в Америке и знал ее

невозможность в России. Республику же везде почитал химерою. Вступив в него

(в общество), он не надеялся никакой обширной пользы, ибо знал, из каких

членов было оно составлено: но счел должностью вступить в него, надеясь хотя

несколько быть полезным, особенно в отношении к цели своей, то есть к

освобождению крестьян. Но скоро увидел он, что общество не имело никакого

дела и что члены, согласившись с ним в главном его мнении, то есть в

необходимости отпустить крепостных людей на волю, не исполняли сего на

самом деле. Это совершенно его к обществу охладило. И во всю бытность свою

членом он находился не более пяти раз на так называемых совещаниях, в коих

говорено было не о чем ином, как только о том, как бы придумать для общества

какое-нибудь дело. Сии разговоры из частных, то есть относительных к обществу,

обыкновенно обращались в общие, то есть в разговоры о том, что в то время

делалось в России, и тому подобное".

Далее Жуковский говорит в той же записке:

"Если он был признаваем одним из главных, по всеобщему к нему

уважению, то еще не значит, чтобы он был главным действователем общества. На

это нет доказательств"7.

<...> Жуковский гораздо короче знал Николая Тургенева. Все

защитительные соображения, приводимые им в записках своих, вероятно,

сообщены были ему самим Тургеневым. Принимать ли все сказанное на веру или

подвергать беспристрастному и строгому исследованию и анализу, не входит в

нашу настоящую задачу. Могу только от себя прибавить, что, по моему

убеждению, Тургенев был в полном смысле честный и правдивый человек: но все

же был он пред судом виновен: виновен и пред нравственным судом. <...>

Я здесь несколько распространился в общих и частных соображениях, во-

первых, потому, что такая за мною водится привычка и слабость; а во-вторых,

потому, что мне казалось нужным сказать при случае мнение мое в спорном и

несколько загадочном деле.

К событиям и лицам более или менее историческим нужно, по мнению

моему, приступать и с историческою правдивостью и точностью. Сохрани Боже

легкомысленно клепать и добровольно наводить тени на них; но нехорошо и

раскрашивать историю и лица ее идеализировать; тем более что, возвышая иных

не в меру, можно тем самым понижать других несправедливо. История должна

быть беспристрастною и строгою возмездницею за дела и слова каждого, а не

присяжным обвинителем и не присяжным защитником.

ЖУКОВСКИЙ В ПАРИЖЕ.

1827 ГОД. МАЙ. ИЮНЬ

I

Жуковский недолго был в Париже: всего, кажется, недель шесть1. Не за

весельем туда он ездил и не на радость туда приехал2. Ему нужно было там

ознакомиться с книжными хранилищами, с некоторыми учеными и учебными

учреждениями и закупить книги и другие специальные пособия для предстоящих

ему педагогических занятий. Он был уже хорошо образован, ум его был обогащен

сведениями, но он хотел еще практически доучиться, чтобы правильно,

добросовестно и с полною пользою руководствовать учением, которое возложено

было на ответственность его. Собственные труды его, в это, так сказать,

приготовительное время, изумительны. Сколько написал он, сколько начертал

планов, карт, конспектов, таблиц исторических, географических,

хронологических!3 Бывало, придешь к нему в Петербурге: он за книгою и делает

выписки, с карандашом, кистью или циркулем, и чертит, и малюет историко-

географические картины, и так далее. Подвиг, терпение и усидчивость поистине

не нашего времени, а бенедиктинские. Он наработал столько, что из всех работ

его можно составить обширный педагогический архив. В эти годы вся поэзия

жизни сосредоточилась, углубилась в эти таблицы. Недаром же он когда-то

сказал: