действующих на нее предметов. "Теперь 4 января (стар. ст., 1833), -- говорит он в

одном письме, -- день ясный и теплый39; солнце светит с прекрасного голубого

неба; перед глазами моими расстилается лазоревая равнина Женевского озера; нет

ни одной волны; не видишь движения, а только его чувствуешь: озеро дышит.

Сквозь голубой пар подымаются голубые горы с снежными, сияющими от солнца

вершинами. По озеру плывут лодки, за которыми тянутся серебряные струи, и над

ними вертятся освещенные солнцем рыболовы, которых крылья блещут, как

яркие искры. На горах, между синевою лесов, блестят деревни, хижины, замки; с

домов белыми змеями вьются полосы дыма. Иногда в тишине, между огромными

горами, которых громады приводят невольно в трепет, вдруг раздается звон

часового колокола с башни церковной: этот звон, как гармоника, промчавшись по

воздуху, умолкает -- и все опять удивительно тихо в солнечном свете; он ярко

лежит на дороге, на которой там и здесь идет пешеход и за ним его тень. В разных

местах слышатся звуки, не нарушающие общей тишины, но еще более

оживляющие чувство спокойствия; там далекий лай собаки, там скрып огромного

воза, там человеческий голос. Между тем в воздухе удивительная свежесть; есть

какой-то запах не весенний, не осенний, а зимний; есть какое-то легкое горное

благоухание, которого не чувствуешь в равнинах. Вот вам картина одного утра на

берегах моего озера. Каждый день сменяет ее другая. Но за этими горами Италия

– - и мне не видать Италии! Между тем живу спокойно и делаю все, что от меня

зависит, чтобы дойти до своей цели, до выздоровления. Живу так уединенно, что

в течение пятидесяти дней был только раз в обществе. Вероятно, что такое

пустынничество навело бы наконец на меня мрачность и тоску; но я не один. Со

мною живет Рейтерн и все его семейство. Он усердно рисует с натуры {Тогда же

был сделан и прекрасный портрет Жуковского. Поэт стоит перед открытым

окном; его сигара дымится, и он в задумчивости смотрит на возносящиеся перед

ним вершины гор.
– - П. П.}, которая здесь представляет богатую жатву его кисти,

а я пишу стихи, читаю или не делаю ничего. С пяти часов утра до четырех с

половиною пополудни (время нашего общего обеда) я сижу у себя или брожу

один. Потом мы сходимся, вместе обедаем и вечер проводим также вместе. В

таком образе жизни много лекарственного. Но прогулки мои еще весьма скромны;

еще нет сил взбираться на горы. Зато гуляю много по ровному прекрасному

шоссе, всякий день и во всякую погоду. Теперь читаю две книги. Одна из них

напечатана моими берлинскими знакомцами, Гумблотом и Дункером, довольно

четко, на простой бумаге, и называется: Menzel's Geschichte unserer Zeit {"История

нашего времени" Менцеля (нем.).}, a другая самою природою на здешних

огромных горах, великолепным изданием. Титула этой последней книги я еще не

разобрал. Но и то и другое чтение приводит меня к одному и тому же результату".

Он сравнивает перевороты мира физического с переворотами политического мира

и с удивительною ясностью, с полною убедительностью выводит главные истины,

свидетельствующие, до какой степени его философия дружна с христианством.

XVIII

Есть другое письмо Жуковского, писанное в одно время с приведенным и

во многих местах касающееся тех же предметов, вызвавших те же выражения. Но

так как он в нем разговаривает с другом своего детства (Анною Петровной

Зонтаг), то здесь душа его высказывается живее, переходя свободно от картин к

шуткам, а от шуток к делам семейным или к воспоминаниям о прошлом. Здесь он

виден точно таким, как его помнят друзья его в своем обществе. "29 января (10

февраля) 1833. Берне. Вы, верно, думаете обо мне на берегу Черного моря40 в

этот день, а я думаю об вас на берегу Женевского озера. Вероятно, и около вас то

же, что вокруг меня, то есть весна (посылаю вам первую фиалку, сорванную

нынче в поле). Ваш Эвксин величественнее моего Лемана, но, верно, не

живописнее своими утесами; а таких деревень, какие здесь, -- у вас и в помине

нет. Зато в вашу гавань влетают на парусах стопушечные корабли; шум торговли