Оставалось совершиться последнему, важнейшему периоду великого дела.

Все части приведены были в такое положение, чтобы в 1837 году, свободно и в

полноте, они достигли своего окончания. При Божьей помощи ревностно шел

путеводитель к своей цели с подкрепленными силами в душе. Поэзия была

отложена. Только 1834 год, столь памятный торжеством присяги государя

наследника, указал поэту на его лиру. Его умилительная песнь41,

оканчивающаяся прекрасным обращением к России, перешла в достояние

народной памяти. "Многолетие государю" и "Три народные песни"42 явились

тогда же. В последние годы учения августейшего воспитанника Жуковский

только предоставил право полного издания Сочинений своих в стихах и прозе,

которое было четвертое и явилось в восьми томах: из них семь напечатаны в 1835

году, а последний в 1837 году, все в Петербурге. Правда, было одно лето, которое

удалось ему вполне посвятить поэзии. Это случилось в 1836 году. Он провел

тогда часть летних месяцев близ Дерпта. Там-то взялся он за покинутую

"Ундину". Вот как сам он рассказывает о судьбе ее. "Повинуясь воле, которую

мне было особенно приятно исполнить, я рассказал русскими стихами

"Ундину"43. В 1833 году, находясь в Швейцарии и живя уединенно на берегу

Женевского озера (в деревеньке Верно близ Монтре), написал я первые три главы

этой повести. По возвращении моем в Россию занятия другого рода надолго

отвлекли меня от начатого поэтического труда -- и только в нынешнем (1836)

году я мог опять за него приняться. Последние главы "Ундины" написаны в

сельском уединении близ Дерпта (в Элистфере), где я провел половину лета и мог

по-прежнему посвятить досуг своей поэзии". Скромный намек поэта на

исполнение воли, в чем заключалось его особенное удовольствие, сделается для

внимательного читателя ясным, когда он сравнит посвятительные перед

"Ундиною" стихи44 с другим его стихотворением, явившимся в 1819 году, под

заглавием: "Праматерь внуке"45.

При начале 1837 года Жуковский принял в сердце глубокую рану. Ему

суждено было присутствовать при кончине Пушкина, которого последние минуты

описал он в трогательно-красноречивом письме к отцу незабвенного поэта46.

Жуковский наравне со всеми оплакивал преждевременную утрату великого

русского писателя -- и в то же время сердце его разрывалось от другой скорби: в

Пушкине он терял как бы сына своего. Еще в Лицее Пушкин был для него

предметом нежнейших попечений, не только по причине развивавшегося в

молодом человеке таланта, но и по давнишним дружеским отношениям

Жуковского к отцу его и дяде. Вышедши из Лицея, Пушкин для Жуковского был

приятнейшим, необходимым существом. Они, как первоклассные поэты,

понимали друг друга вполне. Им весело было разделить друг с другом каждую

мысль. Никто вернее не мог произнести приговора о новом плане, о счастливом

стихе, как они вместе. "Как жаль, что нет для меня суда Пушкина (сказал

Жуковский, читая разборы перевода своей "Одиссеи")! В нем жило поэтическое

откровение"47. За несколько лет перед нынешним событием Жуковский

возобновил у себя литературные субботы, на которых некогда его друзья в

первый раз приветствовали у него вступление на горизонт блестящего светила

поэзии. Многие из тогдашних посетителей певца "Светланы" опять к нему

явились; но еще многочисленнее было молодое поколение талантов. Они все

радушно были принимаемы добрым хозяином. Им всем у него было равно весело

и равно полезно. Живой, острый и окрепший в мышлении ум Пушкина блистал в

разговорах светлостью идей, быстротою соображений и верностью взгляда.

Никто, конечно, не оценил его с большею истиною, как Жуковский в следующих

немногих словах: "Россия лишилась своего любимого национального поэта. Он

пропал для нее в ту минуту, когда его созревание совершилось; пропал, достигнув

до той поворотной черты, на которой душа наша, прощаясь с кипучею, иногда

беспорядочной силою молодости, тревожимой гением, предается более

спокойной, более образовательной силе зрелого мужества, столь же свежей, как и

первые, может быть, не столь порывистой, но более творческой. У кого из