Шрифт:
нашим, согласились соединить в одну книгу те письма его, которые
ознаменованы, как литературные произведения, занимательностью и
совершенствами общими, -- это, без сомнения, послужило бы столько же к
сохранению чистой памяти Жуковского, сколько и к прекрасному обогащению
русской литературы, не говоря уже о пользе общей.
– - П. П.}.
XXX
Выздоровление не приходило. Но Жуковский не переставал заниматься,
как мог, и еще все думал о переезде в Россию. Его участие в событиях,
касавшихся отечества и друзей его, по-видимому, возрастало по мере его
приближения к смерти. Даже с любовью входил он в рассмотрение новых
явлений литературы нашей, если они казались ему достойными внимания. Это
беспримерное сохранение в гармонии душевных сил придает последним письмам
его высокую цену. Но он в скором времени принужден был покинуть и карандаш
свой, и свою машинку, которыми до сих пор пользовался для переписки: она
продолжалась не его рукою, а только с его слов, им диктованных. Первое из этих
писем касается Екатерины Андреевны, жены Карамзина, особы, бывшей для
Жуковского, как и для всех знавших ее, существом высшего достоинства.
"Благодарю вас всем сердцем, -- говорит он в письме 24 октября (стар, ст.) 1851
года, -- за два письма ваших. Я бы отвечал немедленно на первое, которое глубоко
поразило меня известием о нашей общей утрате; но я был в это время увлечен
пошлою прозою переборки на другую квартиру. Не буду об этом ничего говорить
теперь: завтра буду писать к самим Карамзиным; а вас только благодарю за то,
что вы своим письмом мне дали так живо присутствовать на этом пиршестве
погребения. Нет ничего торжественнее и умилительнее этих проводов на тот свет
души, умилившей здешний свет своею чистою жизнью. Каков новый удар для
бедного Вяземского! Надо благодарить Бога, что это случилось после его отъезда.
В Петербурге удар этот слишком бы сильно отозвался в его сердце. Он теперь в
Париже. Я еще оттуда не имею прямого о нем известия, но слышу, что ему
вообще лучше. А вы держитесь постоянно вашего благого намерения писать ко
мне каждое 1-е и 15-е число месяца. Уведомляйте меня о том, что у вас и с вами
делается. Это будет отрадно мне, слепому. Мой глаз совсем не выздоравливает.
Вероятно, что это пошло на целую зиму".
Едва прошло две недели, как Жуковский в новом письме предается новым
предположениям касательно занятий своих и переезда в отечество: так владела им
сила духа. 7 ноября (стар, ст.) 1851 он писал: "За месяц или за полтора перед этим
был у меня ваш приятель Коссович. Он мне очень понравился. Я сообщил ему мое
желание иметь образованного классически русского, который бы мог со мною
заняться составлением домашнего предварительного курса учения по моей
методе, отчасти вам известной. Коссович назвал мне Бартенева, кандидата
Московского университета. Не знаете ли вы и не можете ль осведомиться о сем
Бартеневе? Иль не знаете ль кого из воспитанников Педагогического института,
способного, классически образованного и достаточно восприимчивого, чтобы
постигнуть мою мысль, которой исполнение могло бы сделаться полезным не
одним моим детям, но и отечеству в семейственном воспитании? От княгини
Вяземской я получил письмо из Парижа. Вяземский мрачен, но, к счастью, дело
не так дурно, как я воображал. Вяземскому не сидится на месте. Он бы хотел
покинуть Париж и переехать ко мне в Баден. Но этому и я противлюсь: Баден
пуст и скучен, а я полуслепой не буду ему полезен -- и гроб его дочери, здесь
погребенной, не поможет мне развеселить его. Я зову его в Баден на апрель месяц
{Странное обстоятельство. Он за полгода назначает другу срок прибытия к себе --
а этот апрель был сроком его земной жизни: Жуковский скончался 12 апреля
(стар, ст.) 1852 года.
– - П. П.}; сам же, слепой или зрячий, с первою возможностью
в мае отправлюсь в Россию".
В письме Жуковского, присланном ровно через двадцать дней после
предыдущего, есть мысли, которые должны быть сохранены для потомства как
завет мудреца. "В продолжение моей десятилетней заграничной жизни я узнал по
опыту, что можно любить поэзию, не заботясь ни о какой известности, ни даже о