прозе, решившись прибыть с семьею в Россию в конце осени. Между тем

состояние здоровья не позволило совершиться предположениям его. "Вы

заставляете (пишет он 20 октября стар. ст. того же года) меня поститься. С тех

пор, как я писал к вам с Рейфом и послал свои манускрипты, -- от вас ни слова.

Уж не сердитесь ли вы на меня за то, что я опять обманул ваше ожидание и еще

на зиму остался в Бадене? Смягчите свой гнев: я поступил весьма благоразумно,

что не поехал. Жене это сделает большое добро. Ей надобно и зимою продолжать

свое лечение. Я начинаю надеяться, что она наконец отдохнет от своего

многолетнего страдания. Хорошо вам звать меня и судить и осуждать меня в

отдалении, не зная, что со мною делается. Бывают несказанно тяжелые минуты, и

бывают часто. Я на них не ропщу: это минуты поучительные и образовательные.

Но в шестьдесят лет труднее учиться, нежели в молодые лета, хотя и яснее

знаешь, что наша жизнь нам только на то и дана, чтобы учиться, учиться доброю

волею, даже без надежды выучиться, а только для того, чтобы угодить Учителю,

творя Его волю".

"Хорошая сторона необходимости остаться здесь, впрочем для меня

весьма неприятная (ибо мне надоела кочевая жизнь на чуже), есть та, что я, если

Бог позволит, надеюсь хорошо воспользоваться баденским уединением -- и вы,

опять повторяю, погладите меня по головке при нашем свидании: привезу и

стихов и прозы. Теперь моя эпистолярная деятельность должна прекратиться. У

меня работы по горло, и мне беспрестанно говорит тайный голос: спеши! Не то

чтобы это был голос смерти; нет: но глаза слабеют, и слух тупеет. Что, если мне

назначено, не кончив начатого, ослепнуть и оглохнуть? Итак, надобно не терять

времени, а между тем и приготовить себя к этой томительной жизни. Не скажу,

чтобы она меня ужасала. Весьма вероятно, что ее и не будет. Воля Божия. Но

надобно быть готовым. Я уже выдумал себе машину для писания в случае

слепоты. Надобно придумать отвод и от глухоты. Между тем постараюсь

воспользоваться, сколько можно, собою, пока я еще цел. Для этого надобно

только строго экономить временем".

В продолжение этих лет Жуковский успел кончить пятое (последнее при

жизни его) издание полного собрания Сочинений своих в стихах и прозе,

напечатанное в Карлсру, и отправил его в Петербург, куда окончательно

приготовился переехать и сам с семейством. Все было уложено. Это происходило

в первой половине июля 1851 года. Но за два дня перед тем, который он назначил

для отъезда в Россию, подагрическая материя бросилась в его глаз. Чтобы

сохранить другой, ему завязали оба глаза, и началось продолжительное лечение.

Тогда-то он начал пользоваться своею машинкою и с этого времени писал свои

письма не чернилами, а карандашом и крупными буквами, в которых почти

нельзя узнать его прежнего почерка. 25 августа стар. ст. 1851 года он писал между

прочим: "За шесть недель перед этим я должен был выехать из Бадена -- вдруг

напал на глаз ревматизм, и я еще по сию пору не знаю, когда выеду. Пишу к вам с

закрытыми глазами, пользуясь мною выдуманной на слепоту машинкой.

Отвечайте мне поскорее: письмо ваше или застанет меня в Бадене, или его

перешлют мне в Дрезден". Нетерпеливое желание возвратиться в отечество

уничтожало в мыслях его самую опасность болезни, которою он страдал. Заметно,

что он считал свой припадок кратковременным и легким. Наконец 13 сентября

(стар, ст.) того же года, в письме, еще собственноручном и по-прежнему

карандашом начертанном, он начал говорить как выведенный из своего

неведения. "Вот уже более восьми недель, как сижу взаперти, в темноте, и не могу

ни читать, ни писать, ни пользоваться воздухом. Все прекрасные дни лета мною

потеряны -- и наконец решилось дело тем, что мне об отъезде в Россию теперь и

думать нельзя. Уже осень. Холод мне вреден. Солнечного света еще не могу

терпеть; а после белизна русского снега и совсем доконала бы глаз. Эта беда

случилась со мною дня за два до назначенного мною выезда. Я вижу в ней,

однако, указание Провидения. Она особенно может послужить к добру для моей