Шрифт:
"Одиссеи"".
XXVII
11 октября ст. ст. 1849 года, кончив уже печатание второй части
"Одиссеи" и отправив ее сюда, Жуковский писал о ней: "Вы, конечно, сетуете на
меня за мое долгое молчание; и я за него на себя сетую, тем более что все
собирался написать к вам: все хотелось поговорить с вами о моей "Одиссее".
Скажите мне слова два о второй части. Я переводил ее con amore {с любовью
(итал.).}, и работа шла неимоверно быстро: менее, нежели во 100 дней,
переведены были и даже отпечатаны все двенадцать песней. Поправка шла рядом
с переводом: я поправлял в корректуре, что гораздо лучше и вернее, нежели в
манускрипте, и почти всегда имел шесть корректур каждого листа (это было
возможно по причине близости Бадена, где я жил, от Карлсру, где производилось
печатание). И как будто свыше было определено, чтобы тишина в Бадене
продолжалась до окончания труда моего. Последний лист был отпечатан и
несколько корректур его было уже отправлено в Карлсру, как вдруг вспыхнул
мятеж, который принудил меня немедленно переехать с семьею в Страсбург. Туда
явился и Рейф из Карлсру. Он также бежал от мятежа, но не забыл мне привезть
последнюю корректуру, которая и подписана была в Страсбурге. Несмотря на
бунт, все экземпляры были немедленно отправлены по Рейну в Мангейм, из
Мангейма в Кельн, а из Кельна по железной дороге в Штетин -- и я уже давно
имею известие от Шлецера, что все благополучно отправлено в Петербург. Но из
Петербурга нет никаких вестей. И я прошу вас убедительно дать мне какое-
нибудь известие. Мое бегство в Страсбург не позволило мне сделать эрраты.
Некоторые места мною поправлены в самом тексте. Некоторые опечатки
надлежало бы непременно заметить: но напечатанию всего этого положила
препятствия вооруженная баденская вольница. И если этот бунт принудил мою
жену бросить начатое ею лечение, которое взяло было хороший ход, то он же
принудил нас повидаться с Альпами -- и мы спокойно прожили посреди их
великолепия в тихом приюте Интерлакена, в виду чудной Снежной Девы, между
двух прекрасных озер, Бриэнцкого и Тунского. Наше пребывание в Швейцарии
продолжалось от 14 мая до 26 июля. Горный воздух был полезен жене -- и она
могла, по возвращении в Баден, снова начать прерванный курс лечения. Но уже ей
нельзя было и думать о поездке в Россию с наступлением осени, тем более что
одна часть лечения кончилась, другая должна теперь необходимо начаться и
будет продолжаться до зимы. Необходимость этого лечения заставила меня
съездить в Варшаву, дабы изложить пред государем императором мои жалкие
обстоятельства. Его величество удостоил принять меня несказанно милостиво и
позволил мне остаться за границею столько времени, сколько потребуют
обстоятельства. Теперь я опять на неопределенное время должен отложить
свидание с отечеством и с вами, добрые мои друзья! Велит ли Бог мне вас
увидеть? Думал ли я, покидая Россию для своей женитьбы, что не прежде
возвращусь в нее, как через десять лет? И дозволит ли Бог возвратиться? Моя
заграничная жизнь совсем не веселая, не веселая уже и потому, что
непроизвольная; причина, здесь меня удерживающая, самая печальная -- она
портит всю жизнь, отымает настоящее, пугает за будущее: болезнь жены (а
нервическая болезнь самая бедственная из всех возможных болезней), болезнь
матери семейства и хозяйки дома уничтожает в корне семейное счастье. Да и сам
я не в порядке: швейцарский воздух мне был не впрок; там начали немного
шалить и мои нервы; пропал мой всегдашний верный товарищ -- сон, и сделалось
у меня что-то похожее на одышку. Поездка в Варшаву меня поправила: сон
возвратился, одышка не так сильна. Но есть какой-то беспорядок в
кровообращении, от чего биение сердца и нервы продолжают пошаливать. Доктор
изъясняет все это геморроем и утверждает, что скоро все придет в порядок. Я и
сам не нахожу в себе решительной болезни. Теперь передо мною целая зима.
Надеюсь, что она здесь, в Бадене, под покровом прусской армии, пройдет
спокойно, хотя мы все живем здесь на волканическом грунте. Прошлая зима была
для меня благоприятна: она была поэтически благотворна. Что произведет