неразгаданный человек, изумивший современников неистощимостью тончайшего

анализа в произведениях своих, иногда до такой степени был на себя не похож,

что трудно приложить к одному и тому же лицу эти две крайности. Здесь

разумеются многие из его писем, когда он не определял в них для себя

исключительной темы. Тут он явился как бы лишенным не только своего таланта,

но и самого обыкновенного уменья быть занимательным. Над таким-то его

письмом Жуковский, по всегдашней веселости, в младенческой душе своей здесь

шутит так грациозно. Письмо Жуковского писано 23 января (стар, ст.) 1852. "Вы

просите от меня уведомлений о поступках моего глаза. Мне нельзя им

похвалиться: он все продолжает парализовать мою жизнь. Вот уже семь месяцев,

как я не могу ни читать, ни писать и ничем порядочно заниматься. У нас не было

холодной зимы, но зато постоянная скверная, сырая погода, которая действует

гораздо хуже холода на подагру и ревматизм, обхватившие бедный, давно

ослепший глаз мой. И поэзия от этого позачахла. Благодарю вас за критику на

моего Лебедя; я сам не был доволен теми стихами, которые вы забраковали, и

поправил их -- хорошо или дурно, не знаю. Посылаю вам Лебедя с прибавкою

{Так выразился он о книжке стихотворений своих, напечатанных им незадолго до

кончины, под заглавием: "Стихотворения, посвященные Павлу Васильевичу и

Александре Васильевне Жуковским". Это было издание во вкусе того, как некогда

печатались книжки "Для немногих", и заключало на шестнадцати страничках

только шесть стихотворений, которых заключением служило "Боже, царя храни!".

Тут же напечатан и его "Царскосельский лебедь".
– - П. П.}. От Вяземского

получил еще письмо, грустное. Гоголь наконец по двухлетнем молчании написал

ко мне -- и я из его письма узнал с восхищением, что он живет в Москве, на

Никитском бульваре, в доме Талызина. Я начинаю думать, что я всех моих друзей

и приятелей обидел, подарив им по экземпляру моих сочинений: почти ни один

мне не откликнулся... Но вас прошу продолжать писать ко мне".

Последнее письмо Жуковского в этой переписке помечено в Бадене 5

марта (стар, ст.) 1852 года. Оно все посвящено скорби его о кончине Гоголя. Два

писателя, летами столь разделенные и так дружно соединенные гениальностью

душ, почти в одно время покинули землю. Долго России ждать полной замены

этих утрат. "Какою вестью (говорит Жуковский) вы меня оглушили! и как она для

меня была неожиданна! Весьма недавно я получил еще письмо от Гоголя, и

сбирался ему отвечать, и хотел дать ему отчет в моей теперешней стихотворной

работе, то есть хотел поговорить с ним подробно о моем "Жиде", которого

содержание ему было известно, который пришелся бы ему особенно по сердцу --

и занимаясь которым я особенно думал о Гоголе... И вот уже его нет! Я жалею о

нем несказанно собственно для себя: я потерял в нем одного из самых

симпатических участников моей поэтической жизни и чувствую свое сиротство в

этом отношении. Теперь мой литературный мир состоит из четырех лиц, из двух

мужского пола и из двух женского: к первой половине принадлежите вы и

Вяземский, к последней две старушки -- Елагина и Зонтаг. Какое пустое место

оставил в этом маленьком мире мой добрый Гоголь! Я жалею об нем еще для его

начатых и неконченных работ: для нашей литературы он потеря незаменяемая. Но

жалеть ли о нем для него? Его болезненная жизнь была и нравственно мучима.

Настоящее его призвание было монашество. Я уверен, что если бы он не начал

свои "Мертвые души", которых окончание лежало на его совести и все ему не

давалось, то он давно бы был монахом и был бы успокоен совершенно, вступив в

ту атмосферу, в которой душа его дышала бы легко и свободно. Его авторство, по

особенному свойству его гения, в котором глубокая меланхолия соединялась с

резкостью иронии, было в противоречии с его монашеским призванием и ссорило

его с самим собою. По крайней мере, так это мне кажется из тех обстоятельств,

предшествовавших его смерти, которые вы мне сообщаете. Гоголь, долгие часы

стоящий на коленах пред образами, отказывающийся от пищи и кротко

говорящий тем, которые о нем заботились: оставьте меня; мне хорошо, -- как это

трогательно! Нет, тут я не вижу суеверия: это набожность человека, который с