коляску, пошли в Зонненштейн по крутой каменной лестнице, в горе вделанной1.

Нам указали вход в гофшпиталь, и первый, кого мы издали увидели, был

Батюшков. Он прохаживался по аллее, вероятно, и он заметил нас, но мы тотчас

вышли из аллеи и обошли ее другой дорогой. Нас привели прямо к доктору

Пирницу, а жена его, урожденная француженка, нас ласково встретила. Мы

отдали ей письма Жук<овского> и Кат<ерины> Фед<оровны>2 для доставления

Ал<ександре> Ник<олаевне>. <...>

Она [Александра Николаевна] видела только один раз брата, провела с

ним целый день, но он сердился на нее, полагая, что и она причиною его

заточения. Он два раза писал ко мне, но Ал<ександра> Ник<олаевна> изорвала

письма. Если я не ошибаюсь, то он, кажется, писал ко мне о позволении ему

жениться. Жук<овского> любит. Да и кто более доказал ему, что истинная дружба

не в словах, а в забвении себя для друга. Он был нежнейшим попечителем его и

сопровождал его до Дерпта и теперь печется более всех родных по крови, ибо

чувствует родство свое по таланту3.
– - Везде нахожу тебя, Жуковский, но более и

чаще всего -- в своем сердце. Му heart untravelled fondly tums to there! {Мое

неизменное сердце с любовью обращается к тебе! (англ.).}

27/15 декабря. <...> Получил письмо от моего милого Жуковского4, и

сердцу моему стало легче. Он не писал ко мне тогда, как дни его текли в

безмятежном положении души; но когда бедствие настигло его и Россию, в

сердце его отозвалось старое, прежнее чувство его ко мне, которое во мне никогда

не затихало. Жалею, что не мог отвечать ему с курьером, который уехал в 5-м

часу. Посол желал, чтобы я опять остался у него обедать и перевел для него

письмо Жуковского. <...>

1826

Берлин. В пять часов утра 13 июля выехал я из Петербурга -- в самый день

казни!6 <...> остановился в той же скромной комнате, где за 4 месяца с 1/2 жил

один в страшном беспокойстве за братьев и поспешал в Россию, где ожидали

меня -- смерть Карамзина, болезнь Жуковского и несомнительность в обвинениях

на брата6 и в... <...> Подожду возвращения сюда Сережи7. Отчуждение же

к<нязя> Пут<ятина> из России привело меня к мысли о Н<иколае> и о всех нас.

Что, если судьба приведет жить и умирать вне отечества, далеко от

Кар<амзиных>, Жук<овского>, Жих<арева> и еще немногих! И как возвратиться

к тем, кои... <...>

Вчера, 17 августа, Жуковского приезд сделал меня как-то тихо

счастливым, и я поверил и будущему лучшему, когда в настоящем может быть

еще для меня столько счастия, и, может быть, осень и зиму с ним! Недостает

одного Н<иколая>. Но когда же в этом мире счастие сердца было совершенно!

<...>

Дрезден. Мы приехали сюда в 10-м часу утра 31 августа. Жуковский

приехал 11 сентября. <...>

30/18 сентября: <...> Читаем Mignet "Histoire de la R'evolution fran`eaise"8 и

вместе с сим заглядываем и в биографию генерала Фуа и в речи его, а когда

дошли до эмиграции, то прочли в Ласказе записку, которую он делал для

Наполеона о кобленцских эмигрантах, кои мечтали, под предводительством своих

принцев, произвести переворот в революции французской и восстановить

падающую монархию. <...>

ИЗ ПИСЕМ

К БРАТУ, Н. И. ТУРГЕНЕВУ (1827)

21 марта. Дрезден. Сию минуту принес ко мне для тебя Жуковский

сочиненную им басню в прозе, тебе посвященную. Вот копия. Оригинал сохраню

и пришлю к тебе при первом случае.

"Кусок золотой руды лежал в горниле на сильном огне. Голик смотрел на

него из угла и так рассуждал сам с собою: "Бедное золото! жаль мне тебя! Как

тебя жгут и мучат. Какому жестокому тирану досталось ты в руки!" Между тем

огонь погас, и золото вышло чистым из горнила. Из него сделали крест, и люди

стали в нем обожать символ спасения! Глупый голик! тебе ли судить о золоте!