винами".

Но обед у Черткова и вечер у Хомякова сошли для Погодина

неблагополучно. О последствиях для него от ужина Хомякова вот что он пишет в

своем "Дневнике": "Съел и выпил чуть ли не лишнее. Но главное, в комнате было

очень жарко, на дворе с лишком 20° морозу. Я ехал в изношенной шубе и

простудился. Притом воротился домой в 3 часа. Жуковский рассказывал о

Карамзине". <...>

Но вскоре Погодин оправился и имел возможность быть на обеде у А. А.

Прокоповича-Антонского. "Набрались, -- записывает Погодин в своем "Дневнике"

(под 1 февраля 1841 года), -- люди пяти поколений: Антонский восьмидесяти лет,

Жуковский шестидесяти, Давыдов и Маслов по пятидесяти, я сорока и Шевырев

тридцати пяти. Разговор об имени "Москвитянина" и других грамматических

вопросах, об языке, о толковании св. Августина на вопрос Пилатов, что есть

истина, о терминах философических".

В февральской книжке "Москвитянина" Погодин имел неосторожность

описать обед, данный Чертковым. Сказав о том, что в честь Жуковского "обедам

и вечерам нет конца", Погодин, между прочим, писал: "Разговор зашел за столом

о привидениях, духах и явлениях, и очень кстати, пред их родоначальником,

который пустил их столько по святой Руси в своих ужасно-прелестных балладах.

Все гости рассказали по нескольку случаев, им известных, кроме любезного

Михаила Николаевича Загоскина, который слушал все внимательно и, верно, уже

разместил их в уме у себя по повестям и романам. Но нет, извините, мой добрый

тезка, я перебиваю их по праву журналиста, и в следующей книжке они явятся у

меня -- рассказанные самими хозяевами".

Эта заметка Погодина возбудила протест Д. Н. Свербеева и недовольствие

Жуковского. <...> Заметкою Погодина был недоволен и М. А. Дмитриев, который

писал ему: "Ваши известия о Жуковском и об обеде -- ни на что не похожи! То

есть просто ни к селу ни к городу и вне всяких приличий! Я первый ахнул,

прочитав ее! Вот и судья праведный". Огорченный неудовольствием Жуковского,

Погодин написал ему повинную. Ответ был доставлен ему А. П. Елагиной, при

следующей записочке: "Я сообщила ваше письмо Жуковскому; посылаю вам

ответ его, не думаю, чтобы он был вам очень неприятен; уважая вас искренно,

Жуковский счел за долг высказать вам свое мнение. Сама эта искренность

доказывает вам, что вы не в опале и что, вероятно, крестник будет с крестом, --

только не теперь!" Сам же Жуковский писал Погодину: "Вы спрашиваете у

Авдотьи Петровны, любезный Михаил Петрович, сердит ли я на вас или нет?

Отвечаю: не сердит, ибо не могу предполагать, чтоб вы хотели мне сделать вашею

статьею неприятность. Но должен вам признаться, что сама статья ваша для меня

весьма неприятна. Во-первых, в ней нет истины: меня здесь на руках не носят,

никто не дает мне ни обедов, ни вечеров; я приехал сюда для своих родных и

весьма мало разъезжаю. Зачем же представлен я таким жадным посетителем

обедов и балов? Что же касается до выражения вашего: родоначальник

привидений и духов, пущенных по России в прелестных балладах (данное вами

мне прозвание), то иной примет его за колкую насмешку. И я сам, хотя и не даю

этому выражению такого смысла, уверен, что оно многих заставит на мой счет

посмеяться. Не помню, рассказал ли я какой анекдот на описанном вами обеде,

но, во всяком случае, прошу вас моего рассказа не печатать. И вообще было бы не

худо в журналах воздерживаться от печатания того, что их издатели слышат в

обществе: на это они не имеют никакого права. Иначе журналы сделаются

печатными доносами на частных людей перед публикой. Никому не может быть

приятно видеть свою домашнюю жизнь добычею общества или читать в печати

то, что им было сказано в свободном и откровенном разговоре короткого

общества. С именем автора можно печатать только то, что сам автор напечатать

позволит. Сообщать о ком-нибудь какое-нибудь известие -- верное ли оно или

только слух -- можно только с его согласия. Печатать письма, кем-нибудь

писанные или полученные, нельзя без позволения того лица, к кому они

относятся. Без соблюдения этих правил журналы сделаются бичом и язвою