Следовало бы, по-моему, всем нашим журналам перепечатать этот правдивый

рассказ очевидца, в котором христианская смерть проповедует христианам о

жизни вечной"19.

За несколько месяцев до блаженной кончины Жуковский писал:

Лебедь благородный дней Екатерины

Пел, прощаясь с жизнью, гимн свой лебединый;

А когда допел он -- на небо взглянувши

И крылами сильно дряхлыми взмахнувши --

К небу, как во время оное бывало,

Он с земли рванулся... и его не стало

В высоте... и навзничь с высоты упал он;

И прекрасный мертвый на хребте лежал он,

Широко раскинув крылья, как летящий,

В небеса, вперяя взор уж не горящий20.

Графиня Е. П. Ростопчина почтила память Жуковского стихотворением,

под заглавием "Прощальная песнь Русского Лебедя, посвященная семейству и

друзьям", и напечатала оное в "Северной пчеле", при следующем письме к

Булгарину: "Прошу вас, Фаддей Бенедиктович, напечатать в "Северной пчеле" это

поминовение признательной дружбы тому, кого и вы, и я, и все, что на Руси не

заражено безрассудным поклонением уродливому в ущерб прекрасному и

высокому, должны чтить и оплакивать как первого и лучшего из современных

уцелевших до сих пор поэтов наших, как примерного, благороднейшего и

добрейшего человека".

Само собою разумеется, Погодин остался очень недоволен, что это

стихотворение было напечатано в "Северной пчеле", и написал к графине

Ростопчиной укорительное письмо, на которое немедленно же получил

следующий ответ: "Не злой дух внушил мне те слова, которые вы называете

письмом к Булгарину, а я припискою в редакцию для доставления официальной

статьи для не менее официальной газеты; не злой дух, а негодованье против тех,

кто громко говорили и кричали, что Жуковский не имеет никакого значения ни

для литературы, ни для России, что он умер давно -- и что незачем о нем тужить,

он, видимо, рифмоплет, а так как он кабаков и залавок не описывал, грязи не

воспевал, то в нем нет ничего общечеловеческого, вовсе никакой гуманности, ни

конкрета, ни субъективности, ни абсолюта, словом, ничего такого, что нынче

признается гениальностью. Вы сами слышали и читали эти возгласы, -- что ж вы

дивитесь, что они воспламенили во мне сердце поэта и душу друга, искренно

преданного высокому покойнику? Можете, и прошу вас, показывать эти строки --

оглашать их; я горжусь моим разногласием с новою литературою, с партиею

прозы, материальности и простоты, и всеми любителями, превозносителями и

производителями грязи и нечистоты как в петербургских журналах, так и в

московских беседах; говорю смело свое мнение". <...>

Погребение Жуковского описал почтенный археограф М. А. Коркунов в

следующем письме своем к Погодину: "Жуковский в России, в нашей русской

земле, но вещее слово его умолкло навеки, только песни, сложенные им прежде,

поются по-прежнему, и, верно, еще долго, очень долго будут петь их во всех

концах необъятной России. Жуковский на родине, но не для песен: вокруг него

раздается теперь многозначительное пение русского духовенства... Как встретили

его друзья, спросите вы, знавшие его лично? Не знаю; я видел только проводы и

слезы, слезы наследника русского царства и его сестры. В повестке, полученной

мною, сказано было, что 28 июля, в 5 часов пополудни, будет вынос тела

Жуковского из Федоровской в Духовскую церковь. Товарищ министра народного

просвещения, А. С. Норов, узнав об этом, пригласил меня ехать вместе с ним. В 5

часов мы были в Невском монастыре. Федоровская церковь, в которой я не бывал

прежде, очень, очень невелика; она находится близ монастырской стены,

отделяющей Лавру от Духовной академии. В этой-то церкви мы нашли духовника

их величеств протопресвитера В. Б. Бажанова с другими духовными лицами и

студентов С.-Петербургского университета. В 6 часов, по прибытии

преосвященного Макария, епископа Винницкого, пропета была лития над

усопшим; вслед за тем снят парчовый покров и гроб Жуковского, обитый

фиолетовым бархатом и серебряными позументами, перенесен, в предшествии