В настоящее время, в октябре 1870 г., мы были бы в состоянии приветствовать как спасителя человека, которого несколькими месяцами ранее клеймили бы как наглого убийцу». Несомненно, прекрасный признак возрождения, которое, по словам статьи, должно было совершиться во Франции, а также и жажда справедливости и чести, которые наполняют грудь сограждан автора!

Шеф в час выехал верхом, но все-таки на него успел «напасть» приехавший в это время Фавр, и оба вместе работали в маленькой гостиной наверху.

За обедом были князь Путбус и граф Лендорф. Шеф рассказывал прежде всего, что он обратил внимание Фавра на то, что он, прославленный деспот и тиран, граф Бисмарк, должен был протестовать во имя свободы против прокламации Гамбетты, адвоката свободы, который хотел сотни своих граждан лишить права быть избранными, а остальных лишить свободы выборов, и потом присовокупил, что Фавр признал справедливость этого, сказав: «Oui, c’est bien drôle». «Впрочем ограничение свободы выборов, сделанное Гамбеттой, теперь же парижским правительством частью уничтожено и отменено. Он мне сообщил это сегодня письменно (письмо доставлено офицерами национальной гвардии), а раньше обещал это словесно», – сказал он.

Потом упоминали, что многие немецкие газеты недовольны капитуляцией, так как они ожидали немедленного вступления наших войск в Париж. Шеф заметил на это:

«Это зависит от полнейшего незнания положения дел здесь и в Париже. С Фавром я мог бы сладить, а народонаселение? У них сильные баррикады, 300 000 людей, из которых, наверное, сражались 100 000. Довольно пролито крови – немецкой – в эту войну. Если бы мы употребили силу, то было бы пролито еще больше при возбужденном состоянии народонаселения. И только для того, чтобы их унизить, – это стоило бы слишком дорого. – После некоторого размышления он продолжал: – И кто им сказал, что мы не войдем и не займем одной части Парижа? Или по крайней мере пройдем, когда они охладеют и примутся за разум. Надо полагать, что перемирие будет продолжено, и тогда мы можем требовать за наше согласие занятие Парижа на правом берегу. Я надеюсь, что в какие-нибудь три недели мы будем там. 24-го (он подумал) – да, 24-го было опубликовано основание Северо-Германского союза. Это было 24-го февраля 1859 г., когда мы во Франкфурте переживали эту особенно гнусную историю. Я сказал им тогда, это вам отплатится. Вы увидите. Exoriare aliquis. Мне жаль только, что тогдашний вюртембергский посланник при сейме, старый Рейнар, не дожил до этого. Но Прокеш пережил, и это меня радует, он был самый худший. Теперь он во всем соглашается с нами, хвалит разумную и энергичную политику Пруссии и (министр засмеялся насмешливо) всегда или уже давно предлагал сойтись с нами».

Потом шеф упомянул, что он сегодня был на Мон-Валерьяне. «Прежде я там никогда не был, – сказал он, – и когда посмотришь там на эти сильные укрепления и множество приспособлений для защиты, то надобно сознаться, что при штурме мы бы уложили множество людей – нет, об этом совсем не следовало думать».

После этого он сообщил нам, что Фавр приезжал сегодня за тем, чтобы просить выпустить из Парижа массу крестьян, которые в сентябре туда бежали. Большая часть этих людей из Banlieue, и их должно быть около 300 тысяч. «Я ему в этом отказал, – продолжал он, – присовокупив, что их дома заняты нашими солдатами, и если владельцы придут и увидят, что их собственность занята и разорена, то они могут прийти в ярость, в чем я их не могу осуждать и обвинять наших солдат, и последствием этого может быть опасная драка, а может быть еще худшее».

Затем опять он возвратился к своей поездке в Saint Cloud и Suresnes и рассказал между прочим:

«В то время, когда я осматривал погорелое место, где прежде стоял замок, и углубился в думу, в каком состоянии находится теперь та комната, в которой я обедал с императором, там находился тоже хорошо одетый господин, которого провожал один блузник, может быть, пришедший из Парижа. Я мог хорошо слышать их разговор, так как они говорили громко, а у меня слух хорош. «C’est l’oeuvre de Bismark», – сказал тот в блузе. Другой же только ответил: «C’est la guerre!» Если бы они знали, что я это слышал».

Граф Бисмарк-Болен сообщил потом, что ландвер где-то тут в окрестностях насчитал одному французу 75 сабельных ударов, который сопротивлялся и ударил перочинным ножом офицера.

«Семьдесят пять, – сказал шеф, – гм, это уже очень много».

Кто-то рассказал о подобном же происшествии в местечке Мо, где солдаты в то время, когда туда приезжал граф Герберт Бисмарк, накинулись на мельника, который бранил графа Бисмарка и высказывал желание видеть его между двумя жерновами, повалили мельника и так страшно избили его, что он в продолжение двух часов не мог пошевельнуться.

Потом упомянули о программе выборов, которую любезным согражданам рекомендуют кандидаты в национальное собрание. Некоторые выражения из нее были приведены, и вообще замечено, что они еще думают о себе много и в Бордо обещают совершить еще великие дела.

«Да, – сказал шеф, – я этому охотно верю. Фавр тоже пробовал раза два говорить со мною высоким тоном. Но это продолжалось недолго. Я всегда осаживал его легкой шуткой».

Некто вспомнил о речи, которую говорил Клачко 30 января в делегации рейхсрата против сближения Австрии с Пруссией и о разоблачении Гискры, которое было помещено в утреннем выпуске «National-Zeitung» от 2-го февраля. Последний говорил, что Бисмарк посылал его из Брюнна в Вену с мирными предложениями, которые привели к следующим условиям: не говоря о status quo Венеции до войны, граница прусской гегемонии до Майна, никаких военных издержек, но отстранение Франции от всякого вмешательства при заключении мира. Гискра с этим предложением послал барона Герринга в Вену, но тот был холодно принят Морицом Эстергази и после шестнадцатичасового ожидания был отпущен с уклончивым ответом. Отправившись в Никольсбург, он там только застал Бенедетти и получил в ответ: «Вы явились слишком поздно». Итак французское вмешательство, как уверяет Гискра, стоило Австрии тридцать миллионов военных издержек.

Кто-то заметил, что Пруссия могла бы в то время еще более отнять у Австрии что-нибудь из земель, например, австрийскую Силезию, может быть, Богемию.

«Это весьма возможно, – возразил шеф, – но деньги? Но что же они более могли дать! Конечно, Богемия составила бы порядочное приобретение, и были люди, которые о ней подумывали. Но мы этим навалили бы на себя много затруднений; и австрийская Силезия для нас не имела бы большой цены. Там именно более, чем в других местностях, симпатии стоят на стороне царствующего дома Австрии. В подобных случаях надо всегда спрашивать о том, что нам необходимо, а не о том, что возможно приобрести».