развалины Золотых ворот, возле которых в то время не отстраивалась еще эта часть города,

и сказал, что возвратится вечером. Золотые ворота были близко от нашей квартиры. Я

получил записку, которою нас приглашали на чай, и хотел уведомить Тараса Григорьевича,

чтоб никуда не зашел, потому что у знакомых, куда нас звали, он всегда бывал с

удовольствием. Прихожу к Золотым воротам и что же вижу? Тарас Григорьевич разостлал

свой цветной платок, на который посадил трехлетнюю девочку, и из лоскутков бумажки

делал ей какую-то игрушку. Он рассказал мне свое приключение. Часу в пятом Тарас

Григорьевич сидел и работал, как за валом внизу послышался детский плач, на который он /

120/ сперва не обратил никакого внимания. Но плач не умолкал и становился сильнее.

Место пустое. Шевченко не выдержал, пошел по гребню вала и заглянул вниз. Во рву

сидело дитя и жалобно плакало. Возле ни души, лишь несколько телят паслись в отдалении.

Он пробежал шагов двадцать — никого. Нечего делать, надо было спуститься и взять

ребенка. Девочка перепугалась и заплакала еще сильнее. Успокоив ее насколько было

можно, Тарас Григорьевич понес свою находку к Золотым воротам. Ему как-то удалось

115

забавить ее, но добиться толку не было никакой возможности, потому что девочка лепетала

«мама», «няня» и больше ни слова. Давал он ей бублики (баранок), но дитя не могло укусить

и все повторяло только «мама», «няня». Тарас Григорьевич не знал, что делать. Два-три

прохожих постояли, посмотрели и не признавали девочки, а ему и не хотелось утерять

чудного освещения и вместе жаль было оставить девочку возле себя в жертву страха и,

конечно, голода. Я пришел кстати и тотчас же отправился в соседние дома, которых было

вблизи весьма немного. Нигде, однако же, не знали девочки. Положение становилось

затруднительным. Мы решились идти домой и объявить в полиции. Я взял портфель, а

Тарас Григорьевич ребенка, и таким образом дошли мы до Софийского собора. Молодая

женщина в домашнем костюме с испуганным видом выбежала из переулка и, увидя нас,

бросилась к нам навстречу.

— Мати! — сказал Шевченко и, не говоря ей ни слова, подал ребенка.

Оказалось, что нянька унесла девочку гулять, но, вероятно, встретила на дороге

знакомую или знакомого, хорошенько выпила и завалилась во рву спать, а дитя пошло и

пошло вдоль по канаве. Ребенок был несколько часов в отсутствии из дому. Какая-то

старушка, проходя под валом, увидела пьяную няньку и, не зная, что у нее было дитя на

руках, поспешила только с одной новостью. Развязка известна. Возвращаясь домой, Тарас

Григорьевич смеялся, как бы он воспитывал дочь, если бы у девочки не отыскались

родители.

Что касается до любви в тесном смысле этого слова, то за все время моего знакомства с

Шевченком я не заметил в нем ни одной привязанности, которую можно было бы назвать

серьезною. Он любил женское общество и увлекался, но никогда надолго. Как молодые

люди начнем, бывало, об этом разговор, и стоило только напомнить ему какое-нибудь его

увлечение, он обыкновенно отзывался:

— Ах! дурниця! Поки з нею балакаю, то буцімто щось і ворушиться у серці, а там і

байдуже.

Но к одной особе он возвращался раза три, т. е. по крайней мере раза три при встрече с

нею он увлекался. Давно, еще в первые времена знакомства нашего, он долго сидел возле

нее на балу и все просил у нее на память хоть один голубой цветок, которыми отделано

было платье. Молодая женщина шутила и шутя отказывала. Тарас Григорьевич, однако же,

изловчился и оторвал цветок. Так это и кончилось. Года через два случайно увидел я у него

этот знак воспоминания. Тарас Григорьевич смешался немного.

— Славна молодичка, — сказал он мне, — і така приятна, що, здаеться, й забудеш, а

побачиш, то знов так тебе й тягне.

Завлекся было на короткое время он одной известной красавицей, которая кружила

головы всем, кто попадал в заколдованный /121/ круг ее. Увлечение было сильное.

Шевченко не на шутку задумывался, рисовал ее головку и несколько раз сочинял стихи. Я

всегда был рад, когда кто-нибудь ему нравился: благородная натура эта делалась еще