117

дубиной и иногда долго мучили животное. Проходя на «Козье болото», мы как-то раз

попали на подобную сцену. Гицель схватил большую собаку за ребро и, не совсем убив ее,

тащил полуживую между городом. Тарас Григорьевич вышел из себя и упрекнул живодера.

Гицель ответил грубо и тут же начал тиранить собаку, которая визжала раздирающим

образом... Шевченко выхватил у него дубину. . Полтинник, однако же, уладил дело; гицель

одним ловким ударом добил животное, но Тарас Григорьевич долго не мог прийти в себя от

волнения...

К этой же эпохе относится наше знакомство с г. Аскоченским, ныне редактором

слишком известной «Домашней беседы», а тогда экс-профессором духовной академии,

воспитателем генерал-губернаторского племянника и поэтом: так по крайней мере

некоторые называли его в Киеве. Редактор «Домашней беседы» не обнаруживал тогда

духовной нетерпимости и не предавал еще анафеме всего светского и современного, как

делает это в настоящее время, но, настроив лиру свою на элегический тон, бряцал по ней

весьма чувствительные песни. Сей муж, карающий сурово все живое и мыслящее,

смотрящий на произведения искусств сквозь мутные очки средневекового аскетизма, горячо

вступающийся за юродивого Ивана Яковлевича, читал нам свои стихотворения,

выражавшие живые страсти и, надо отдать ему справедливость, не обнаруживал

стремления, которое могло бы отличить в нем будущего редактора издания, делающего

стыд, не говорю уже литературе, но даже печатному станку, передающему его на бумагу. Я

упомянул об этом потому, что, свидевшись после долгой разлуки, Тарас Григорьевич с

удивлением сказал мне: «А знаешь ты, що «Домашнюю беседу» видае той самий

Аскоченський, которого ми знали у Киеві? Чи можна буде надіятись!»

Под конец нашего пребывания в Киеве Шевченко одно время вздумал было учиться по-

французски и, вероятно, при громадных способностях не замедлил бы успеть в своем

предприятии, но после охладел, и об этом не было помину.

Неожиданно мне пришлось уехать домой. Когда я объявил Шевченко, что карман мой в

жалком состоянии, он достал денег, дал мне на дорогу и выпроводил до Днепра. Прощаясь с

ним на мосту, я не знал, что расстаемся надолго... Мы свиделись ровно через

четырна-/123/дцать лет в сентябре прошлого года, по моем возвращении из путешествия по

югу России. Войдя в мастерскую Тараса Григорьевича в Академии, я застал его за работой:

он гравировал. На вопрос мой, узнает ли меня, Шевченко отвечал отрицательно, но сказал,

что по голосу, кажется, не ошибся и назвал меня по имени. Я бросился было обнять его, но

он заметил по-русски:

— Не подходите — здесь вредные кислоты. Садитесь.

Минута эта была для меня чрезвычайно тягостная. Тарас Григорьевич постарел, лицо

изменилось, но в глазах его блестел тот же тихий свет мысли и чувства, какого я не мог

забыть после долгой разлуки. Мы поговорили немного...

Вскоре встретился я с ним у В. М. Белозерского. Шевченко подошел ко мне, сказал

несколько слов и после на все мои вопросы отвечал лаконически, говоря мне «вы», что и

меня заставило обратиться к этому же местоимению. Я считал все конченым между нами,

но как ни тяжело было мне подобное состояние, я дал себе слово избегать даже тени

навязчивости. Через неделю встретились мы снова у Белозерского. Поздоровавшись, мы все

время беседовали в разных кружках. По странному случаю уходили мы вместе и очутились

в передней. С лестницы сошли молча. У подъезда не было извозчиков.

— Ви додому направо? — спросил я.

— Ні, піду по Невському, може, зайду до Вольфа.

— Так нам до Невського по дорозі.

— От і добре.

Мало-помалу Шевченко разговорился. Дойдя до проспекта, я продолжал разговаривать,

и мы очутились у Полицейского моста.

— Може, зайдем укуш? — сказал он.

118

— Зайдем, — отвечал я.

Посетителей было мало. Тарас Григорьевич спросил себе порцию чего-то, я закурил

сигару, и тут он сам с обычной, прежней откровенностью выразил мне причину своей

холодности. Разумеется, в двух словах я разъяснил, в чем дело, и с тех пор возвратились