художественнее, и он работал тогда с большим рвением. Скоро, однако же, он разочаровался

относительно красавицы. Пригласила она как-то его утром прочесть ей одну поэму и

сказала, что у нее никого не будет, что она желала бы одна насладиться чтением. Тарас

Григорьевич исполнил ее желание. Шел он к ней с каким-то трепетом. Но какая же

встретила его картина? В уютной гостиной красавица сидела на диване, окруженная

студентом, гусаром и толстейшим генералом, тремя отъявленными своими обожателями, и

искусно маневрировала по-своему, обманывая всех троих, то лаская поочередно надеждой,

то приводя в отчаяние. Поэт смутился, и как прелестная хозяйка ни атаковала его

любезностью — он ушел с твердым намерением никогда не посещать красавицы и сдержал

свое слово.

Вот стихотворение, написанное по этому случаю:

Не журюсь я, а не спиться

116

Часом до півночі,

Усе світять ті блискучі

Твої чорні очі.

Мов говорять тихесенько:

«Хоч, небоже, раю?

Він у мене тут у серці»,

А серця немає,

Й не було його ніколи,

Тільки шматок м’яса...

Нащо ж хороше і пишно

Так ти розцвілася?

Не журюся, а не спиться

Часом і до світа,

Усе думка побиває,

Як би так прожити,

Щоб ніколи такі очі

Серця не вразили.

Еще я помню одно увлечение в Киеве. Рисуя Лавру и ее подробности, он познакомился с

приезжим семейством богомольцев, в котором была очень хорошенькая молодая девушка.

По вечерам Шевченко начал пропадать и не говорил, где просиживал до полуночи, и так как

у нас было в обычае не спрашивать друг у друга отчета, то я несколько дней не знал, что

поэт увлекается. На живописной дикой тропинке, ведшей из царского сада на Подол прямо

чрез скалистый берег, я однажды нечаянно увидел Тараса Григорьевича в незнакомом

обществе, состоявшем из двух старух, нескольких детей и хорошенькой девушки.

Последняя откинула вуаль. Раскрасневшееся личико ее, окаймленное светлыми волосами,

было замечательно. Смеясь чистым, почти детским смехом, она слушала Тараса

Григорьевича, который, спускаясь рядом с нею, рассказывал ей, должно быть, что-нибудь

забавное. Я подымался в гору. Тарас Григорьевич только спросил меня, куда я иду, и сказал,

что провожает знакомых в Братский монастырь. На третий день он был очень скучен и

признался мне в своем увлечении. Незнакомое мне семейство уехало уже в деревню.

Девушка эта была за кого-то сговорена, и в сентябре назначили свадьбу. Он любил женщин

живого характера; по его мнению, женщине были необходимы пыл и страсть — «щоб під

нею земля горіла на три сажні».

Погибшие, но милые созданья в то время не увлекали Шевченко; у него были на этот

счет свои оригинальные понятия. Он не находил никакого удовольствия посещать веселые

приюты продажных граций, хотя никогда не казнил их презрительным словом. Он был

слишком гуманен и на слабости смотрел снисходительно, стараясь в самой грязи найти хоть

крупинку золота. На продажную любовь, /122/ на женщину, отдававшуюся страсти, он

говорил, «можно махнуть рукою»; но тайный разврат, какими бы цветами ни прикрывался,

всегда возбуждал в душе его неодолимое отвращение.

Гуманность его проявлялась в каждом действии, в каждом движении; на животных даже

простиралась у него ласкающая нежность. Не раз защищал он котят и щенков против

злостных намерений уличных мальчишек, а птичек, привязанных на сворке, покупал иногда

у детей и выпускал на свободу. Мы жили близко базара, и я помню, как, бывало, утешается

он и зовет меня к окну, когда какая-нибудь собачонка, утащив кусок хлеба или баранок,

боязливо пробиралась под забором. Одна возмутительная сцена чуть не стоила нам дорого.

В Киеве в то время полицейские служители, имевшие обязанность бить собак, называемые

по-местному гицелями, отправляли свое ремесло публично, среди бела дня, на

многочисленном базаре. Они ходили вооруженные длинною палкой с железным крючком на

конце и другой короткой дубиной (добивач). Поймав животное крючком, они оканчивали его