Шрифт:
— Понятно, — сказала Амалия Потаповна. — А вексель?
— Что — вексель? — не понял Хлебонасущенский. — Ах, вексель! Вексель я привез.
Полиевкт Харлампиевич полез в портфель, нашел вексель и протянул его генеральше. Амалия Потаповна брезгливо взяла двумя пальцами вексель и бросила его на стол.
— Вы понимаете, что натворили? — жестко спросила она. — На кой черт мне теперь нужен этот вексель! С кого я получу свои деньги! Положительно, все задались целью меня разорить... Двадцать пять тысяч этому негодяю доктору, теперь тридцать тысяч псу под хвост...
— Какому доктору? — спросил Хлебонасущенский.
— Не ваше дело! — грубо сказала Шпильце. Она в бессильной ярости забегала по кабинету. Неожиданно ее осенила какая-то идея.
— Вот что... Раз вы так топорно вели дело в Саратове, вам придется заплатить мне первоначальную залоговую сумму. С вас — двадцать тысяч, дорогой Полиевкт Харлампиевич...
— С меня?! — изумился Хлебонасущенский. — Ну, это уж, Амалия Потаповна, ни в какие ворота... С какой стати я должен оплачивать долги покойного корнета?! Это, извините, против всех правил...
— Кто вас просил доводить его до самоубийства?! — снова повысила голос генеральша.
— Интересно вы рассуждаете... — огрызнулся Полиевкт Харлампиевич. — С чего вы взяли, что я его «доводил», как вы изволили выразиться. Я передал ему ваши слова
точь-в-точь, слово в слово...
Полиевкт Харлампиевич почувствовал себя оскорбленным до глубины души. На лице его застыло страдальчески-обиженное выражение.
— Прямо скажу, не ожидал от вас, Амалия Потаповна, такого вольта... Не ожидал... Думал, благодарность за тяжкие труды снискать... А вместо этого! Двадцать тысяч!
— Не согласны? — впрямую спросила генеральша.
— Тут и разговаривать не о чем...
— Хорошо. Не смею вас долее задерживать. Хлебонасущенский тяжело поднялся, пошел к выходу. В дверях остановился.
— Я, Амалия Потаповна, вот вам что на прощание сказать хочу... Я теперь вам больше Чернявого опасен. Мало ли что... Вдруг показания начну давать...
— Угрожаете, любезный? — неожиданно ласковым голосом спросила Шпильце.
— Никак нет... Я себе не враг... Я на тот случай, если со мной какое-нибудь несчастье произойдет, показания свои записал и одному стряпчему отдал... Надежнейший человек... Сегодня к этим показаниям добавится отчетец о поездке в Саратов...
— Не боитесь такие вещи бумаге доверять?.. Не дай Бог попадет в чужие руки...
— Не попадет... — уверенно сказал Хлебонасущенский. — Только в случае моей неожиданной смерти бумаги эти, надлежащим образом заверенные, лягут на стол следователя уголовной палаты Аристарха Петровича.
— Какие у вас мрачные мысли, Полиевкт Харлампиевич. Вам еще жить да жить... Не думала я, что среди петербургских стряпчих случаются честные люди... Поинтересуюсь... Они же все наперечет... Истомин, Понырин, Туркин...
Хлебонасущенскому стало страшно. «Дьяволица, — подумал он, — ведь исчислит Понырина». А Шпильце, как ни в чем не бывало, продолжила ласковым приветливым голосом:
— Давайте не будем, как говорят русские, держать зла друг на друга... Вы устали с дороги, я — погорячилась... Нервы, знаете ли... И доктора пошли никудышные, деньги тянут, а помощи — никакой... — Амалия Потаповна по-дружески взяла Хлебонасущенского под локоть. — Хотите кофе или чаю? Проголодались небось в дороге...
— Спасибо, Амалия Потаповна... Я уж дома, после баньки чаи гонять буду, — отказался Хлебонасущенский. — Меня тоже прошу простить, ежели что не так сказал.
Дом Шеншеева. Саратов.
Перед отъездом в Петербург Анна и Николай заехали проститься с Долли. Она еще носила траур по корнету, чувство вины за его гибель не прошло — оно лишь потеряло прежнюю остроту. Да и отъезд Николая сильно огорчал Долли. Ей казалось, что в Петербурге Николая подстерегают неведомые опасности, она жила в ожидании новых несчастий, и это изматывало ее. Долли похудела, осунулась, черты ее лица истончились, на щеках полыхал нездоровый румянец.
— Надолго в Петербург? — спросила Долли.
— Не знаем... Как пойдут дела... — ответил Николай.
— Я распоряжусь насчет ужина? — вопросительно посмотрела Долли на Анну.
— Я бы выпила чаю...
Долли вызвала лакея и распорядилась поставить самовар.
— Как жалко, что вы уезжаете... Теперь, после смерти Мишеньки Стевлова, здесь, в Саратове, стало невыносимо... Вот уж поистине: «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов». Наш любительский театр приказал долго жить. Пикники надоели. Одни и те же люди, одни и те же разговоры... Два раза в год — балы у губернаторши...