Сейчас мне больше всего хотелось вернуться домой, но я знал, что это невозможно. Ведь мы договорились, что я на какое-то время исчезну. Я почувствовал себя почти оскорбленным этой «мерой фиксированного расстояния», к которой суд обычно приговаривает супругов, обвиненных в домашнем насилии. Но я-то не был жестоким. Да и супругом тоже не был. Вот единственная положительная сторона этой истории – нам не придется проходить процедуру развода. Каждый вернется на исходную позицию, как говорят в таких случаях. Но исходную для чего?

Пора было идти, но я не мог заставить себя подняться. Впрочем, в спешке не было нужды. Я решил вообще не возвращаться сегодня домой. Я проведу ночь в отеле, а в нашу квартиру заеду завтра утром, переоденусь и отправлюсь на работу. Я постараюсь не обращать внимания на зияющие пробелы в нашей библиотечке и в шкафу, на отсутствие привычных безделушек, которыми в течение многих лет мы наполняли наш дом, и которые словно бы были залогом долгой и счастливой жизни.

Я представил себе Сандрин: каково ей сейчас, одной посреди хаоса, связанного с переездом. Коробки, коробки, коробки… Множество маленьких картонных коробок, непременно маленьких, ведь она не захочет, чтобы я ей помогал. Ей придется не один раз спуститься к машине и подняться обратно, пока она будет переносить свои вещи. Вероятно даже, что она не сможет в один прием отвезти все к Жаклин, в доме у которой она поживет некоторое время, пока не придет в себя и не определится с жильем. Жаклин с подозрительной готовностью согласилась – или сама предложила? – принять у себя Сандрин. Тогда я объяснил себе это просто хорошим к нам отношением. А теперь я подумал: с чего бы Жаклин так озаботилась нашими проблемами? На мгновение я почти пожалел, что у меня напрочь отсутствует обычное мужское тщеславие, и я не могу приписать такое странное поведение Жаклин исключительно своему личному обаянию.

Вот и начался мой первый вечер, который я не знал, чем заполнить, как убить время.

Я пытался убедить себя, что все не так уж страшно, что были в моей жизни и периоды одиночества, и любовные истории, которые мне казались вечными, но которые исчезли без следа. И все же, меня не отпускала мысль, почти уверенность, что Сандрин была моей последней спутницей. Я говорил себе, что это предчувствие на самом деле не означает ничего ужасного, но воображение мне рисовало картины одна мрачнее другой. Вот я выхожу из метро, и меня сбивает грузовик. Или я сижу в ночном кафе, куда меня привела бессонница; неожиданно там вспыхивает драка, и я, хоть и не вмешиваюсь в потасовку, получаю смертельный удар в живот. Или у входа в отель, который я выбрал, чтобы начать свою холостую жизнь, меня настигает пуля, предназначенная инкассаторам, чья машина стоит под парами на улице рядом с отелем.

Все эти опасности не были такими уж невероятными, и чтобы оградить себя, я решил вот что. Мне показалось, что это был достойный выход. Почему бы, в конце концов, мне не остаться здесь? Если судьба не хочет исполнять свои прошлые обещания, стоит ли ей покоряться? И в чем они состоят, эти обещания? Не преувеличиваю ли я значение своей скромной персоны?

Я решил, с каким-то мстительным чувством, что отныне не буду столь осторожен.

Восемь секунд…

У Сандрин кружится голова. Серые стены туннеля проносятся мимо все быстрее, свет от мелькающих огней причиняет ей боль, бьет по глазам. Чтобы прекратить эту муку, достаточно отвернуться от окна, но силы покинули ее. Ей кажется, что только благодаря открытым глазам она еще держится на ногах. Стоит на секунду сомкнуть веки, и она тут же упадет. Сандрин не остается ничего другого, кроме как продолжать смотреть в это грязноватое стекло, словно еще надеясь увидеть там Габриеля. Она глядит на свое отражение; оно скачет, как кадры старого черно-белого фильма. Хотя до невозмутимости Бастера Китона[9] ей далеко. Немое кино начала века, из которого вырезали все комические эпизоды.

Не стоило ей приходить.

А раз уж пришла, не надо было прятаться. Ей следовало сойти на платформу, броситься к Габриелю и притвориться, что она любит его снова, любит по-прежнему, что любит его.

Хотя, почему «притвориться»? Чем еще можно объяснить этот укол в сердце, внезапную слабость несколько секунд назад, когда она узнала его на перроне, сидящего на красной скамье у стены? Не укройся Сандрин за спиной молодого человека в желтой куртке, она бы точно разрыдалась. Невыносимо было видеть его. Невыносимо.

У него было то самое выражение лица – наполовину печальное, наполовину тревожное – какое всегда бывает у него, когда он думает, что его никто не видит, и нет нужды надевать обычную маску непринужденности. Но удивительно: то ли из-за расстояния, то ли из-за особого освещения, но Габриель показался ей странно молодым, словно он в один миг лишился следов, так старательно нанесенных временем. Как будто он наконец высказал все, что наболело, и слова заполнили пропасть между ним и Сандрин, незаметно выросшую за эти годы.

Впрочем, конечно, их разлад имел и причину, и происхождение. Все началось с недоразумения, практически на пустом месте. Оба они делали вид, что забыли о том случае, и никогда не заговаривали о нем, но результатом их молчания стало то, что досадная мелочь превратилась в серьезную размолвку. А ведь именно Сандрин просила никогда больше не упоминать об этом. И теперь она упрекала Габриеля за его молчание. Она знала, что это несправедливо, но ничего не могла с собой поделать. Она до сих пор обижена на него. Хотя он ничего не мог бы изменить, ведь в глубине души Сандрин уже приняла решение: она не желала сохранить этого ребенка. Но ей хотелось, чтобы Габриель стал настаивать, чтобы ей пришлось убеждать его. А он только сказал: «Я приму любое твое решение, каковым бы оно ни было». Это было хуже, чем если бы он начал возражать. Она могла бы оставить ребенка или сделать аборт – для него все было едино. Она была беременна от Понтия Пилата. Когда Сандрин вернулась из клиники, ей казалось, что она никогда больше не сможет прикоснуться к нему, говорить с ним, смотреть на него. В какой-то мере, это было началом конца. С того дня любая мелкая неурядица лишь увеличивала их разрыв, и даже счастливые моменты, которые случались в их жизни, не могли ничего изменить. С тех пор и начался их путь к расставанию. К сегодняшнему вечеру.

Надо же, в какие дебри завел Сандрин вид Габриеля, погруженного в отчаяние. Но, может, здесь есть и доля ее вины? Может, она хотела от него невозможного? И то, что она считала малодушием, было с его стороны проявлением тактичности и благородства? Проявлением любви? Ну уж нет! Иначе ей не было бы так тяжело сейчас. И не только сейчас, но и в течение всех этих лет. На самом деле, Габриель всю жизнь презирал ее за тот случай. Хуже всего было то, что он ни разу не дал ей повода для упрека; ей было бы легче, если бы он допустил хоть какой-то промах – грубость, или равнодушие, да пусть бы даже обманул ее. Но нет. Липкое пятно расплылось по их жизни, оставляя на всем свой след, все отравляя. Этого уже не исправить. Нечего и пытаться.