Овальное, вытянутое в длину метров на сто озеро Мертвый Глаз блеснуло между зеленых ветвей лип под безоблачным небом. Где-то в кронах деревьев ворковали голуби. Бесшумно танцевала мошкара. Волы уткнули свои морды в траву. Бруно Преллер, босой, в плавках, ожидал свою спутницу под липой, образовавшей кроной шатер над водной гладью.

Сильвия быстро разделась и скользнула в воду.

— И это ты называешь холодной водой? Ты, наверное, не был на Балтике. А здесь чудесно! — радовалась девушка, взбивая стройными ногами белую пену. — Ты что, раздумал?

Он забрался на склонившееся над водою дерево и нырнул с него в воду. Сделав три-четыре взмаха руками, он подплыл к ней. Она взвизгнула и брызнула струей воды ему в лицо. Они ныряли, догоняли друг друга, плавая вдоль и поперек маленького озера, смеялись и брызгались, пока не выбились из сил. Казалось, они одни в целом мире. И даже когда лежали потом на траве — он ничком, опираясь на локти, а она на спине, устремив взор в небо и закинув руки за голову, — это чувство не покидало их.

Под лучами солнца капли воды на их коже постепенно высыхали. Бруно смотрел на девушку, охваченный странным волнением.

«Ты красивая, — думал он. — Если моя мать и каноник правы, таких нужно остерегаться. Так считают все в нашем селе». Он протянул руку и осторожно коснулся ее плеча, смахнул с него несколько песчинок и с нетерпением ожидал, как она будет реагировать. Она не сказала ни слова. Глаза ее были закрыты. Травинка, которую она держала во рту, слегка дрожала. Он не почувствовал сопротивления и, осмелев, начал гладить ее нагретые солнцем плечи. Наконец его пальцы нежно и зовуще коснулись ее спокойно дышащей груди. Она открыла глаза и повернула к нему голову. Бруно, не отводя глаз от девушки, пододвинулся ближе, решив взять ее на руки и поцеловать. В ее глазах не было ни запрета, ни одобрения. В них проглядывало безразличие, которое охлаждало его пыл, но не обижало. Он медленно убрал свою руку.

— Я буду часто приходить сюда, — сказала она, — с Мюке и с тобой.

— С Мюке?

— Это мой друг!

Он сделал вид, что внимательно рассматривает проползающего мимо муравья.

— У вас что, серьезно? — спросил он.

— Что ты имеешь в виду?

— Хотите пожениться?

— Мы живем вместе уже два года. Мне с ним хорошо во всех отношениях. Все другое не в счет.

«Нужно убираться отсюда, — подумал Бруно Преллер. — Прочь от этой девицы, прочь от этого Мертвого Глаза и из этого села! Хоть на конец света или еще дальше. Эта девица и ее друг живут вместе просто так. Все другое не в счет, говорит она. Как только в селе услышат историю о твоем Мюке, у тебя будет куча неприятностей. Женщины в магазине будут сразу умолкать, как только ты войдешь. Или какая-нибудь бабушка категорически откажется лечить у тебя своего внука и запретит, чтобы ты своими грешными руками делала ему прописанные врачом уколы. Село, в котором ты будешь жить, расположено в горах, которым много тысяч лет. Конечно, школы, телевидение, картофельные комбайны, трехсменная работа на недавно построенном хлопчатобумажном комбинате — все это меняет людей. Все это я вижу и чувствую на себе, но никогда мне не было так горько, как сейчас. Мне просто не по себе, понимаешь? Прожить здесь всю жизнь я не смогу. Я знаю, что ты думаешь: дикарь, лесовик. Но ты ошибаешься. Я тебе докажу, ты увидишь».

— Он тебе понравится, — сказала девушка.

— Ни в коем случае! — решительно заявил Бруно и встал.

Лицо его горело. Он тяжело дышал, как будто поднял большой груз. Разбежавшись, он вновь прыгнул в воду.

— У нас мало времени! — крикнула Сильвия Якошек.

Она опять закрыла глаза и больше ни разу не взглянула в его сторону.

Взвод, шагавший в ногу, совершал марш уже второй час. Три командира отделений шли в голове колонны. Солдаты, следовавшие за ними, четко соблюдали равнение. Дистанция — на вытянутую руку. Шаг полон силы и энергии. Лейтенант Винтер, внимательно вглядывавшийся в лица солдат, ни у кого не обнаружил ни малейшего признака усталости. У сопровождавшего взвод командира роты также было довольное выражение лица.

— Запевай! — крикнул лейтенант Винтер.

Из первой шеренги по всей колонне вплоть до последнего солдата были переданы начальные слова песни: «По долинам и по взгорьям… Три — четыре!»

Грубые голоса затянули песню о борьбе красных партизан против белых генералов и атаманов, она понеслась над полями, заглушая щебетание птиц. Шаг под звуки песни стал тверже и шире.

Андреас Юнгман шел за Йохеном Никелем. Пение доставляло ему радость. При этом автомат и магазины к нему, штык и саперная лопатка, сумка с противогазом и фляжка становились легче. И вновь он испытывал то своеобразное чувство приподнятости и единения с людьми, которое — это он знал наверняка — будет постоянно искать в течение всей своей жизни. Такое чувство может возникнуть только среди единомышленников, в группе людей, где один может рассчитывать на другого, где различие взглядов по второстепенным проблемам не имеет никакого значения для их сообщества, где в расчет принимаются только общие задачи, обязанности и трудности. На это чувство и связанное с ним ощущение счастья и теплоты не оказывают никакого влияния те хотя и мелкие, но многочисленные шероховатости и неурядицы, которые постоянно возникают в повседневной жизни.

Андреас еще ходил в школу, когда им впервые овладело такое чувство. Это было во время одной из майских демонстраций. Вскоре ему стало ясно, что многие люди остаются глухи к восприятию подобного чувства, хотя сами и вносят какую-то долю в его возникновение. И в их отделении дело обстояло таким же образом. Он не находил слов, которые могли бы объяснить, что он ощущал в такие моменты. И в то же время он знал целый ряд людей, которые, собственно, и не нуждались в подобных словах. В большинстве случаев с ними достаточно было совместно провести несколько часов, чтобы распознать это. Ему было нетрудно без долгих размышлений назвать десятка два фамилий и имен. Его отец, например, относится к их числу, а также большинство из его коллег по монтажной бригаде. Сюда же относится его инструктор-водитель из общества «Спорт и техника», который после многих совместных часов, проведенных в спорах и беседах по политическим вопросам, за кружкой пива и игрой в скат, дал ему в конце концов свою рекомендацию в партию. И естественно, его товарищи по партийной группе здесь, в моторизованном стрелковом полку, в первую очередь унтер-офицер Бретшнейдер. И конечно же Дорис, его жена. Он никогда не говорил с ней о подобных вещах, но для него яснее всяких слов был тот особый блеск в ее глазах, который появлялся во время факельного шествия в день годовщины республики, во время исполнения массовых песен молодежи в городском парке или во время марша протеста против войны во Вьетнаме — всегда, когда они находились в кругу связанных между собой узами дружбы людей.

Андреас Юнгман мысленно беседовал с Дорис. «Ты говоришь, что это совершенно разные вещи, когда человек носит форму и обязан повиноваться и когда он работает в коллективе, из которого может выйти в любое время, если ему этого захочется? Принуждение, по-твоему, не позволяет человеку познать истинную радость? В этом, конечно, есть доля истины. А как бы ты назвала ту работу, которая не всегда для тебя приятна, которую приходится выполнять с трудом и подчас без всякой пользы для себя, но ты все же ее делаешь, потому что, по твоему убеждению, это просто-напросто должно быть сделано? Принуждение? А что побуждает людей бросаться в горящий дом, если оттуда раздаются крики о помощи? Тоже принуждение? Или если тебе самой в твоем универмаге приходится работать подряд две смены, поскольку в противном случае пришлось бы закрывать лавочку из-за эпидемии гриппа? Опять принуждение? Нет, Дорис! Может быть, это прозвучит высокопарно, если я все это назову человечностью, но то, что это с нею связано, в этом я абсолютно уверен. В этом у меня нет никаких сомнений».