– Закончила? – бубнит он сонно. – Правда?… Молодец!

Он тянет мне навстречу руки и неуклюже пытается обнять. Вместо этого его руки захлопываются прямо перед моим носом, лязгнув в пустынном воздухе.

– Я не сразу сообразил, чего ты орешь, ты же знаешь, я у тебя тоже эгоист… Но потом, как ко всякому эгоисту, – Y пытается спросонок шутить, – до меня сквозь сон дошло: это же круто – поставить свою первую точку. Я бы тоже орал… как бешеный. Вернее… я и орал, помню, так, что… э-э… соседей распугал, те в батареи стали тарабанить. Молоде…

То ли Y наконец справился с руками, то ли я приловчилась, но мы уже лежим в обнимку в кровати. Я все так же подпрыгиваю от адреналина, Y, возвращаясь в сон, все больше и больше бормочет что-то нескладное. На последнем слове губы его вытянулись в трубочку (я так делаю, когда хочу чмокнуть в щеку) да так и замерли.

Надо поспать.

Впрочем, ну его к черту спать – это неважно!..

Да, в моей жизни наступает новая эра.

Мы до сих пор на даче с Y. Отец уехал, оставив нас самих, а заодно и ленивое настроение.

Полночь.

Я лежу и думаю.

Это лето выдалось особым. Я вдруг совершенно отчетливо ответила себе на одно из самых главных своих терзаний – «режиссер ли я собственной жизни или массовка навязанного мне сценария?». Пусть не тридцать два, но сознательных лет двадцать я все время жила с напряжением внутри. Страшно себя снедала, жалела, накручивала до предела и ругала за скромные достижения, а то и впадала в депрессивный коматоз. Не то чтобы моя жизнь была вовсе уж бессмысленным разбитым корытом – нет. Ведь были же у меня за эти двадцать лет какие-то мечты и мечтишки, цели и цельки, свершения и свершеньица. Однако дело не в них. Меня, скорее, преследовало постоянное ощущение неправильности, потерянности в извечной гонке, упускания чего-то важного, чуждости жизни, которой я живу, самообмана и затягивания «жизни настоящей».

И вдруг до меня дошло: ощущение проживания «своей (или не своей) жизни» – исключительно у меня внутри.

«Своей» жизнью, а не навязанной, можно жить даже, пожалуй, на необитаемом острове. Или в Антарктиде. В чужой враждебной корпорации, городе или стране. Среди равнодушных или жестоких людей. В алкогольном или наркотическом угаре. На жизненном дне. Парализованным в инвалидном кресле.

То есть совершенно не важно – где.

И почти неважно – с кем.

Неважно, если мозг при этом бодр, активен, смотрит вперед и ищет выход. Если душа не молчит и жаждет перемен. Если верить, что в определенный момент переломить эту ситуацию совершенно в моих силах. Возможно, подождать немного, затихнуть, чтобы набраться сил, но потом все равно – в путь, зная: в моих силах!

Да, буду падать. На подстеленную солому, колени или в бездну. («Какая бездна, ты что? Ты так пишешь, как будто меня с тобой нет. Как будто я – пустое место, – обиженно грохочет за спиной Y, бросивший взгляд на эти строки. – Как тебе не стыдно, голубка моя хмуроликая…» – Он театрально закатывает глаза и идет на кухню, где начинает усиленно хлопать в ладоши – ловить вечерних комаров.)

Да – падать. На подстеленную солому, колени или в бездну. Опять разочаровываться, хандрить, переосмысливать. Искать.

А найдя, вновь очаровываться, копить энергию, воскресать.

Для того, чтобы снова в путь!

Уж это точно мне по силам!..

А раз так, то просто не может быть не моей жизни, не моего сценария. Не может!

Дверь слегка поскрипывает. Нехотя, тяжело, отворяется – скрип-скрип-скрип – зависает напряженно в пространстве, словно натянутая пружина, а затем медленно и грузно с таким же скрипом ползет назад. Она громоздка и тяжеловесна, как и полагается бронированной двери. Но ей никогда не бывает одиноко. С ней в паре всегда попискивает еще одна дверь, старая, легкая и тонкая, в облупленной белой краске с хитрой и замысловатой старинной рукоятью, работающей через раз, а потому небрежно затянутой тряпьем.

Старая и новая двери составляют единый ансамбль, они так же неотделимы друг от друга, как луна и звезды, Ромео и Джульетта, борщ и сало.

Сегодня двери первыми впустили хозяйку – Киру. Она бросает розы в раковину, быстро сбрасывает с себя пальто и кепку, машинально взъерошивает свои напомаженные торчащие волосенки, включает электрический чайник и начинает разбирать пузатые пакеты. Колбасная нарезка – одна, вторая, третья; сыр первый сорт, сыр другой сорт, сыр редкий сорт; бруски красной рыбы, оливки и маслины, багет и масло. Коньяк, вино красное, белое и шампанское, соки и минеральная вода.

Кира энергично сдвигает гробы за ширму, забрасывает их образцами венков, оградками и прочей ритуальной утварью, смахивает листки, ручки, папки и пыль с осиротевших столов, составляет их вместе, чтобы получился длинный стол, и разверзает над ним скатерть. Вскоре посередине большого стола уже стоит ваза с розами, а комнату заполоняет десятилетиями неунывающий голос Фрэнка Синатры: