– Ну а Y? Твой брат? Он же меценатствует потихоньку, знаешь?…

– Да знаю, конечно. Но, во-первых, он это никогда не афиширует и строго запрещает и мне, да и кому бы то ни было, об этом говорить. Это – его тайная жизнь. Во-вторых, он любит делать это сам, без посредников. И в-третьих, говорит, что хочет помогать жизни, а не смерти. То есть живым талантам, которые, как он говорит, «могут стать украинскими нобелевскими лауреатами», а не вырывать из лап вечности тех, кто и так обречен… – Алла всхлипнула и умолкла. – Спорно, но такой уж он есть – ты же знаешь. Короче, смотрю – дело тугое. Ну и вот… Вернулась в «Форбс». Пока благотворительный проект не закрываю – он только недавно открыт, но не знаю, как я буду дальше его развивать.

– Ясно. В «Форбсе» нормально приняли?

– Вроде. Сказали, что беглянка. Сказали, что рады видеть, рады, что я одумалась. Взяла снова еще один дополнительный проект, если все получится – буду им управлять, сама стану, так сказать, боссом. Такое желание, у учредителей во всяком случае, есть, я их как будто устраиваю. Посмотрим.

Алла отхлебнула вина.

Мы встретились с ней у Киры в офисе, когда я зашла за подругой, чтобы идти в кафе «Пассаж», как ранее условились. А у Киры случился авральный заказ («Ты же сейчас больше никуда не спешишь, дорогая, обожди, ладно?»), поэтому мы с Аллой сидим на пристенных стульях и болтаем, пока Кира обрывает телефоны и носится из офиса в коридор и обратно с бумагами и трубкой в руках.

– А ты все-таки пишешь? – говорит Алла. Я киваю. – Что ж. Молодец, раз нравится.

– Очень нравится.

– Я и говорю: молодец.

Но думает она, очевидно, о другом. Я это отчетливо вижу по ее лицу.

– А скажи, Ланусик… Ты у нас сейчас продвинутая в этом. В чем же, по-твоему, секрет успеха?

– Не знаю. И вообще, ты, по-моему, издеваешься: я – и секрет успеха! – пытаюсь отшутиться.

Несмотря на чирикающий тон, взгляд Аллы тяжелый (узнаю прежнюю Аллу-журналиста):

– Так в чем же? Ты же не бросила писать. В агентство не вернулась.

Я под напором тоже серьезнею.

– Это слишком объемный вопрос, дорогая… И слишком абстрактный, как по мне. У каждого успех – свой собственный, наверное.

У меня нет желаний читать Алле лекцию на тему, в которой я ничего не смыслю, тем более что взгляд ее все темнеет и темнеет, а густые черные ресницы все больше и больше прикрывают глаза – они теперь даже не щелки, а две узкие вытянутые линии – глаза-лезвия. Поэтому я сказала то, что она хотела слышать:

– Если коротко… Лично для меня успех не связан с материальными проявлениями – деньгами, связями, статусами или собственностью. Честно. Я больше парилась и парюсь вопросом, живу я своей собственной жизнью или пляшу под чью-то дудку, чью угодно: работодателей, родителей, своих комплексов – и так далее. Выбирать самой, как ее, свою жизнь, прожить, кем быть и с кем – это и есть мое понимание успеха, наверное, Ал. Вот только я тебя очень и очень понимаю, нет, правда-правда, понимаю, – почему ты вернулась в «Форбс» и в целом к журналистике. Я тоже миллион раз хотела все бросить и устроиться в агентство. Почему?… Потому что жить своей жизнью – или быть успешной, как ты говоришь, – очень трудно. Очень, очень трудно. Невероятно трудно. Мой скромный опыт показывает, что идет сильнейшее переосмысление, переоценка ценностей, человек очень меняется, в нем развиваются другие – необходимые теперь для нового дела – качества, а значит страдает и его окружение, близкие, да и весь привычный уклад жизни! Не все к этому готовы. Большинство, наверное, все-таки нет. Короче, чтобы не утомлять тебя, скажу так: быть успешным – или в моей интерпретации: проживать собственную жизнь – это жить в одиночестве, преодолевать непонимание родственников и друзей, а в кардинальной версии даже пережить расставание с ними, – в меня вдруг почему-то вонзилась эта грустная мысль, – пройти через страхи и неуверенность, справиться с враждебностью и отчуждением. И чем дальше – тем больше всего этого может быть в твоей жизни.

– Значит, действительно на вершине остаешься один?… – спрашивает Алла.

– Не могу знать, дорогая…

Вскоре Кира закончила текущие дела, и мы отправились в «Пассаж» все втроем. Я два часа просидела за одной чашкой кофе, произнесла за вечер фразы три, не больше. И остро ощущала себя лишней.

– Ну что, бать? Распишем пулю – мизер без козырей?

– Давай.

– Отлично, давно не играл.

– Я тоже.

– На что играем?

– На сотку.

Отец, возбужденно улыбаясь, достает из кошелька стогривневую купюру и трясет ею перед носом Y.

– Что, бать, уже готовишься отдать? – тоже улыбается Y. Он энергично потирает руки, его глаза горят.

– Это мы еще посмотрим. Я тебя все же старше, сынок. На пятнадцать лет дольше… э-э… не играл.

Мы все смеемся. Понятно, что отец хотел похвастать, что играл, но затем запнулся – даже я не помню в детстве, чтобы он был игроком в преферанс.

Пока Y тасует колоду, отец подбрасывает дров в костер – скоро будет готов шашлык. Я сижу рядом на складном стульчике, нарезаю помидоры и лук на салат.

Мы на даче вместе с Y уже неделю – именно Y настоял на том, что мне нужен отпуск от моих писаний. Ведь я уже, дескать, становлюсь нелюдимой букой.

– Это нормально – на первых порах уходить в себя так глубоко, что перестаешь замечать все вокруг и счет времени тоже. Это писательская особенность. Но перерывы все равно необходимы! Слышишь? Жизненно необходимы! Тем более что работаешь ты уже который месяц без продыху. Так что собирайся, поехали.

Дача – это старый недостроенный дом на краю живописной деревни в пятидесяти километрах от города. Он утонул в таких же старых разросшихся кустах, высаженных еще, наверное, до нашествия татаро-монголов на Киев. Эта чаща, из которой выглядывает подгнившая и подлатанная крыша небольшого домика, раскинулась прямо на берегу живописнейшего озера, окруженного дубами и поросшего камышом, в котором все еще водятся карпы. Рыбачить можно прямо из окон домика, как и любоваться основанной известным казацким гетманом ослепительной четырехсотлетней деревенской церковью, выбеленной известью до рези в глазах и увенчанной небесными куполами. Особенно красиво здесь на рассвете и закате, когда все заливает мягкий свет и неспешный колокольный звон разносится по округе.