Участок этот сменил множество хозяев. Из тех, которых помню я, это бабушка Антона, которая умерла и оставила наследство своей дочери, матери Антона. Затем матери срочно понадобились деньги, и она выставила дом на продажу. За неделю торгов позвонил всего один покупатель, выразивший готовность немедленно купить дачу за запрашиваемую сумму и даже приплатить сверху двадцать процентов, – Антон. Вскоре, впрочем, Антон охладел к забытому богом домику, а я наоборот – влюбилась. Мы оформили с ним символическую сделку, детали которой в приличной книге разглашать неприлично, и дача перешла ко мне в официальное распоряжение.

Y всего этого пока не знает, но меня его энтузиазм радует: в озере он озорно плещется, церковь хозяйским глазом оценил, молоточком по стенам трухлявого домика постучал – проверил их крепость.

– Годится, – удовлетворенно хмыкнул он в заключение.

Отец приехал к нам вчера. Раньше они с Y знакомы не были, так что накануне я волновалась, как все сложится.

Но все как будто бы сложилось. Мои мужчины начали с решительного рукопожатия, а затем вдруг крепко обнялись, хотя до этого я не помню экспрессивных эмоций ни у отца, ни у Y. Отец не узнал «телевизионную» физию Y, они очень быстро перешли на ты и стали болтать, как старые приятели. В первый же вечер выяснилось, что у них есть «общие знакомые общих знакомых» и что даже лет пятнадцать назад и отец и Y огромной (но малознакомой между собой) компанией вместе рыбачили на Каневском водохранилище.

У меня отлегло от сердца.

– А тот Ерофеич, может, помнишь его?… Ну, усатый, крупный такой? Все-таки поехал на Камчатку, гад, ей-богу поехал!..

– Да ты что?… Крупным-то он был крупным, но здоровье-то его ведь, помню, хилое было. Сердечником был, жаловался. А тут – Камчатка, во дает!..

– И не говори. А вообще, как говорится, было бы желание. Бери прикуп.

– Это точно. Беру. Сноси.

Вечереет. Солнце катится к закату. Над углями, вопреки закону самосохранения, вьется целая туча мошкары – мошки то ли настоящие мазохисты-самоубийцы и ускоряют свой век, который и так уже неумолимо подходит к концу, то ли, обезумев от наглости, так охочи до подрумянивающегося мяса, что готовы ради него броситься на амбразуру кострища – опять-таки на верную смерть.

За шашлыком следит отец – он всегда считался в этом деле докой. Успевает переворачивать шампуры на другой бок, сбрызгивать вином для румяной корочки, отгонять мошек. Громко шутить и регулярно пополнять свой кошелек наличностью. Y проиграл ему уже четыре сотни.

Я лениво наблюдаю за ними, за догорающим небом, вдыхаю свежий запах реки и пряный – дыма, слушаю стройный хор цикад, чуть поодаль – жаб и неторопливые воспоминания отца и Y.

Я могу сидеть вот так хоть целую вечность!..

Время от времени флегматично клацаю на ноутбуке – мысли мои сейчас совершенно разрозненные, неохотные и небыстрые, как и этот вечер.

Если есть на свете счастье, то, наверное, вот оно.

Наверное, я задремала, так как очнулась от криков:

– Нет уж, верни ту шестерку, верни, сволочь!.. Я ее бью восьмеркой – вот она, видишь?! – и все, прикуп мой!.. Шалопай, возвращай мою сотку!..

– А ты чего зеваешь, а?… Смотрел бы в оба, сейчас уже поздно!

– Нет, говорю, верни!.. Я с тобой честно играл. Честно!.. А ты… ты… Шулер проклятый, вот ты кто!.. За полчаса весь мой кошелек вытрясти – это ж надо, морда твоя загребущая, все мало ему! Когда угомонишься уже, а?… Нет, лопатой он все гребет и гребет и остановиться не может!..

Отец грязно выругался.

– Так вот, кто тянет ее в эту пропасть, – после небольшой паузы снова сотрясает воздух разъяренный голос отца. Мне показалось, что разговор об этом начался раньше. – Отвечай, мерзавец, – ты?!

– Нет, не я, – отбивается голос Y. Похоже, сейчас он даже не думает упоминать «серооких серн» и «плюгавых скакунов». – А ты сам! Сам ей не даешь кислорода!..

– Ишь ты, благодетель нашелся, поганит мне ребенка, тьфу!

– Да твоему ребенку, как ты говоришь, давно за тридцатник перевалило! Забыл, что ли?… Маразм старческий на носу, а он воспитывать вздумал.

Теперь уже Y грязно выругался и сплюнул. Я ничего подобного раньше от него не слышала.

– Что?! – отец в ответ взревел. Раньше, когда мама была жива, я никогда не слышала его таким. Никогда. Всех всегда затмевала она. А здесь отец разошелся не на шутку. – Это я-то маразматик?! Я? Да это ты… Ты… Ты… Э-ээх! Ты – пугало экранное, вот ты кто!.. Что, думаешь, я не знаю, кто ты такой, беллетрист ты хренов? Что рожа твоя с телевизоров не слазит – не знаю, думаешь?… Ой-ой-ой! Я вежливый, а не слепой!.. И она вслед за тобой работу бросила, от рук отбилась, памфлетист ты несчастный! Сколько раз я ей говорил, что это шатание по городу до добра не доведет – не дело это. Так нет же!.. Не слышит меня. Поэтому говорю тебе: не сметь! Не сметь!.. Не то…

Ступор с меня уже спал, и я почти вскакиваю со своего шезлонга, где до сих пор лежу, но какая-то сила – желание подслушать? нежелание вмешиваться в мужской разговор? – меня пригвоздила к нему вновь. Я лишь тихонько развернулась, чтоб лучше видеть обоих.

Отец и Y стоят друг напротив друга, руки сжаты в кулаки и спрятаны в карманы, подбородки опущены, стойки петушиные накануне боя.

Они то умолкают и меряют друг друга взглядом, то вновь начинают кричать.

Сейчас кричит Y:

– Конечно, ты ее нервируешь, старый осел, конечно, – именно ты! Не пробовал оставить ее в покое? Отпустить?… Нет, не приходило тебе это в голову?… А зря! Зря, зря, зря! Зря, потому что твоя дочь уже давно в детородном возрасте – слыхал про такой?… Скоро родит, и тогда начнется.