Мама у нас часто прибаливала, и Такая стал ее лечить. Он при­носил свои лекарства, снадобья, ухаживал за нашей мамой, как за родной, и, надо сказать, вылечил. Всех он нас лечил от разных хворей, и лучшего врача нам не нужно было. Если случалось мне выполнять какое-нибудь мамино задание, мой друг спешил на по­мощь. Часто мама меня посылала за молоком, а идти надо было далеко, на самый край поселка. Такая сажал меня на велосипед, и мы оборачивались в два счета. Случалось, отец долго не приходил с работы, и мама меня посылала за ним. Я бежала к своему япон­цу, и мы вместе шли на поиски. Обычно мы знали места, где ком­пания собиралась пображничать и сыграть в карты. Чаще всего мы появлялись в самый азартный момент, но отец никогда не пе­речил нам. Будучи человеком не очень сдержанным, он тем не ме­нее ни разу не позволил какой-либо бестактности или грубости в адрес нашего соседа.

Такая стал для нашей семьи близким другом, и самым горьким для меня в ту пору стал день, когда я узнала, что он уехал. Ему так не хотелось уезжать, последнее время он приходил к нам груст­ный, как-то смущенно улыбался, будто виноват был в чем. Мы все разделяли его печаль, а я, слушая постоянные разговоры о репа­триации, со страхом ждала часа разлуки. У меня была старшая се­стра, два брата, они любили меня, я питала к ним искренние чув­ства родства, но привязанность к соседу была иной, какой-то но­вой. Детским сердцем я осознавала какую-то роковую несправед­ливость в том, что нашего соседа должны увезти. Обычно япон­цам сообщали день отъезда, а нашего соседа увезли ночью, так скоро, что он с нами даже не попрощался. Узнав об этом, я разры­далась. Ревела я целый день, и меня дома никто не мог утешить и успокоить. Конечно, то были детские слезы, но я не стыжусь их и не отрекаюсь от них.

Всех односельчан поразила другая разлука, случившаяся в те дни. Недалеко от нас проживала семья, где было семеро детей. Отец у них был русский, из старопоселенцев, а мать – японка. Мы знали, что отец со старшими сыновьями останется в поселке, а мать с младшими детьми уедет в Японию. Я помню, с какой жа­лостью говорили про них, как недоумевали, почему такую боль­шую семью надо разрывать, разлучать братьев и сестер, мужа с женой, отца и мать с детьми. Старшие сыновья уже были больши­ми, мать хотела забрать с собою лишь пятнадцатилетнего, очень похожего на отца. Но уехать ему не разрешили. Кто был виноват в той драме, не знаю, но понимаю, каким тяжелым камнем она легла на душу и тем, кто остался, и тем, кто уехал. Увозили мать с млад­шими, как и других, ночью. Однако нашлись в поселке люди, дви­жимые сочувствием или любопытством, которые пошли посмо­треть сцену прощания. Они потом рассказывали, как жена и дети упали перед отцом на колени и замерли. Он поднял их, поцеловал трижды всех по русскому обычаю, и пошли они с узелками на ка­тер. Не вообразить никому из нас, что было у них на душе, только расстались они молча, покорно, никто не взвыл, не забился в исте­рике. Долго потом отец с сыновьями стоял на ночном берегу. Дав­но стих катер, пропали огни в тумане, а они все стояли у проли­ва, как статуи.

Около 80 процентов всех репатриантов поселяются на посто­янное место жительства в различных районах Хоккайдо. В 1947 году по всей Японии для репатриантов, прибывающих в Японию, должны были подготовить 20 тысяч домов, но за июль 1947 года подготовили лишь 400. 80 процентов репатриированных японцев являются безработными, не имеют ни хлеба, ни одежды, ни жи­лья. В г. Сасэбо 15 тысяч человек размещены в плохо оборудован­ном бараке. Газета «Хоккайдо симбун» от 18 июня 1947 года пи­сала: «В г. Хакодатэ по улице Кайсио-мати имеется барак, где размещается 11 семей репатриантов. Цены за проживание очень высокие: 1,5 квадратных метра стоят 5 иен 20 сэн в месяц». Газета «Майнити симбун» от 9 июля 1947 года сообщает: «Все прибывшие репатрианты живут в старых конюшнях, земля до сих пор не распределена между ними, нет сельхозинвентаря, на семью имеется лишь одна мотыга и одна лопата».

Из сводки разведывательного отдела штаба ДВО от 18.9.1947 года.

Мы находились на Сахалине под руководством советской вла­сти около двух лет. За то, что мы жили тут спокойно, мы бла­годарим власть, но меня тянет на родину, где я родился. Я знаю, что там сейчас тяжело живется, но все-таки это моя родина.

Из выступления старосты деревни Варенец на совещании японского актива в г. Долинске летом 1947 года.

Огромные перемены совершились с той далекой поры. Ушли в мир вечного покоя люди, начинавшие строить тут новую жизнь. История девочки, дружившей с японцем Такая, стала семейным преданием. Я не раз ее слушал, потому что девочка, вступив в пору молодости, стала моей женой. Трое наших детей уже сами стали родителями, старшая дочь имеет внуков, а мы – правнуков. И все эти были я адресую прежде всего им. Но питаю надежду, что откликнется еще кто-то, кому не безразличны судьбы родно­го края. Глядя на те старые годы, мы не перестаем удивляться, как два народа, сойдясь на узкой полосе земли, сработались, подру­жились и расстались с добрыми чувствами. Оказалось, что все мы люди и одинаково чувствуем и горести, и радости, и у русского, и у японца одинаково трепещет сердце от любви и болит от разлуки. Как все это понятно и просто, хотя ценность таких истин не стира­ется от их очевидности. Вслед уехавшим мы шлем стих, который написал Одзава Роан более двухсот лет тому назад:

В далеком краю,

Где в чистые воды глядятся

Высокие горы,

Исчезнет, я знаю, бесследно

Вся скверна, осевшая в сердце.

Братья и побратимы, мужья и жены

Чужих меж нами нет!

Мы все друг другу братья

Под вишнями в цвету.

Исса

Миша Петрухин прибыл на Сахалин в июне 1946 года в соста­ве семьи колхозных переселенцев. Десятилетнему мальчику запе­чаталось в памяти все: и долгое путешествие из Калужский обла­сти, разоренной войной, до Владивостока, и дощатые бараки на Второй Речке, и пароход «Гоголь», доставивший их в пыльный го­род Маока, и задымленные зевы сахалинских туннелей. Но самой поразительной оказалась встреча в городе Сикука. Везут новосе­лов в открытых кузовах «студебеккеров», а вдоль длинной ули­цы сплошной стеной стоят в темно-серой одежде японцы – дети, женщины, мужчины, старики, – и все поясно кланяются. Наши в полном недоумении: за что им, деревенским лапотникам, такая честь? Позже выяснилось, что так побежденные приветствуют победителей. Приезжие с ходу отвергли такую позицию.

– Бросьте вы кланяться! Мы предпочитаем рукопожатие. Про­тив трудового народа Японии мы не воевали!

Переселенцы создали колхоз, присвоив ему обнадеживающее название – «Новый путь», и принялись хозяйствовать. По причи­нам, не очень понятным быстро взрослевшему подростку, прибы­ток от артельного труда был мизерным, а то и вовсе отсутство­вал; кормили семьи огород и домашнее хозяйство. Однажды чуш­ка принесла такой приплод, что взрослые воспрянули духом: вы­ручка от проданных поросят составила тридцать тысяч рублей, что позволило всей семье приодеться и приобуться.

Соседствовали с японцами бесконфликтно, дети вместе рос­ли, взрослые сотрудничали – ничего особенного Мише не запом­нилось. Особенное началось позже, когда рабочий Петрухин, вы­пускник Долинского ремесленного училища, прибыл на Поронай­ский целлюлозно-бумажный комбинат, самый крупный на Саха­лине.

Не так-то просто было освоиться юному специалисту на боль­шом и сложном предприятии, где работало около трех тысяч че­ловек. Работу комбината обеспечивала собственная ТЭЦ, лес­ной, транспортный, ремонтный, электрический, спиртодрожже­вой цеха, цех пароводокоммуникаций, два завода – сульфитный и сульфатный, центральная лаборатория, отделы снабжения и сбы­та. У каждого цеха имелись свои планы и свои достижения, но сердцевиной производства являлась бумажная фабрика. Она вы­давала в сутки до ста тонн бумаги, 55 миллионов штук бумажных мешков; на сульфитном заводе – более 110 тонн целлюлозы в сут­ки. Продукцию отправляли в разные страны, в том числе в Япо­нию, Корею, Индию, Грецию, Польшу.