На этом его заготовительная кампания закончилась. Ночью началась пурга, длившаяся несколько суток. Всё было занесено снегом, так что Щукин был уже не в состоянии открыть наружную дверь. Теперь он был отрезан от внешнего мира на долгие месяцы. Не спеша, он сделал инвентаризацию запасов продовольствия. Всё тщательно просчитал и распределил буквально по дням. Рацион в итоге оказался очень скудным. Предстояло прожить несколько месяцев где-то на грани голода. Но что было делать? Вынужденная зимовка началась.

В эти долгие месяцы почти каждую ночь Щукину снились сны. Сны были разные. Часто снился небольшой подмосковный городок, где он родился и прожил большую часть жизни. До городка было всего час езды от столицы. Ещё не доезжая станции с левой стороны можно было видеть старые кирпичные корпуса ткацких фабрик. На них работало почти всё население городка. Ничем он не был примечателен этот городок. За желтым зданием вокзала с традиционной громоздкой и неудобной переходной эстакадой над путями, небольшой базар. На нём у знакомых старушек можно было купить потрясающе вкусные творог и сметану. За привокзальной площадью несколько коротких улиц, застроенных пятиэтажками, а дальше частный сектор: домики разной архитектуры от современных коттеджей до деревенских изб с курятниками и собачьими конурами. Там же и его зелёный с желтыми ставнями домик, перед ним палисадник с разросшимися кустами сирени. От их буйного цветения в мае невозможно отвести глаз. А аромат... За домом небольшой огород и сад со старыми уже неплодоносящими яблонями, посаженными ещё давным-давно дедом Щукина.

Иногда Щукину снились женщины. В его жизни их было не так много. С одной из них он сошёлся надолго, но всё как-то не сложилось. Наверное, нужно было быть менее разборчивым. Всё ждал: вот заработаю денег, встречу, наконец, свою, буду не так требователен и обязательно женюсь. Возьму пусть даже с ребёночком, лишь бы была заботливой и домоседкой. И он засыпал в этих своих эротических снах, положив голову на гладкое женское плечо, уткнув лицо в мягкую, пахнущую свежестью шею. А его рука ласкала под ночной рубашкой упругую, тёплую, вздымающуюся грудь.

Но чаще всего сны были гастрономическими. То снились мамины блины — тонкие почти прозрачные с хрустящей корочкой по краям. То пасхальный кулич, то пирог с яблоками, а то просто котлеты румяные, поджаристые, аппетитно шипящие на сковородке. Эти сны доставляли Щукину больше всего неприятностей, ибо в тот момент, когда он уже садился за стол и вот-вот был готов начать трапезу, он просыпался голодный и разочарованный.

Просто навязчивой идеей были сны, в которых он по утру идёт в огород посмотреть, что изменилось за ночь. Вот на грядке чуть подросли укроп и петрушка, заметно прибавил зелёный лук. Но вот чудо: вчера ещё маленький, чуть проклёвывающийся огурчик, обильно политый накануне, за ночь превратился в вполне съедобный красавец огурец. Щукин срывает это маленькое, пупырчатое, покрытое каплями росы чудо, откусывает и ... О, какое блаженство! Ничто в мире не может сравниться с ароматом и вкусом свежесорванного огурца! Эти сны повторялись регулярно. “Вернусь, сделаю теплицу с обогревом, буду есть огурцы круглый год,” – мечтательно думал Щукин.

В декабре он съел свою последнюю картофелину. Он долго не решался её чистить, а потом тонко-тонко срезав кожуру сварил. Из очисток приготовил суп, который потом ел три дня. На Новый год он позволил себе одно печенье и маленькую ложечку варения.

В начале февраля он съел последнюю луковицу. Больше ничего “живого” в его запасах не осталось. Правда у него ещё сохранилось немного крупы, полвязанки сухих грибов и несколько банок консервов. Но ведь до возможного появления людей ещё долгих четыре, а может быть и пять месяцев. Каждые две недели он урезал норму. Но сколько можно урезать? Порой чувство голода было столь невыносимо, что Щукин решал: “Всё! Сейчас наемся до сыта, а там будь, что будет!” Каких усилий стоило побороть себя и не делать этого!

К концу апреля он так ослаб, что не хотелось двигаться, только лежать и лежать. Это был первый шаг к гибели и Щукин заставлял себя вставать, чтобы регулярно топить печку, кипятить воду из талого снега и варить какую-нибудь баланду, которую трудно было назвать едой. Многие дела он делал наощупь, лишь в крайней необходимости, экономя батарейки, включал фонарик. Главным источником света были отсветы огня, пробивающиеся из-за полуоткрытой дверцы печки. Регулярные еженедельные помывки, которые вначале осуществлял Щукин, становились всё более редкими. Одежда оставалась давно не стиранной. Щукин осознавал, что дичает, теряет человеческий облик, но уже не было сил что-то изменить.

В мае снег осел, освободив входную дверь. Щукин, надев на себя всё, что мог, наконец, выполз на крыльцо. Яркий свет полярного дня буквально ослепил его. Резало глаза, текли слёзы. Немного пообвыкнув, он нашел в себе силы очистить от снега крыльцо. “Буду выходить дышать воздухом”. Он осмотрелся. На востоке по-прежнему скованное льдом чуть угадывалось русло реки. На юге, куда его взгляд был обращен с надеждой, царило бескрайнее белое безмолвие. Шли дни, но никто не прилетал в брошенный посёлок.

В начале июня бригаде вертолётчиков было поручено выяснить ледовую обстановку на реке Индигирке. Достигнув заданной точки, они начали двигаться вдоль русла реки с севера на юг. На участке между хребтами Черского и Момским южнее устья реки Момы они увидели брошенный прошлой осенью посёлок золотодобытчиков. Их взору предстала большая вымершая деревня: безлюдные домики и подсобные строения, брошенная техника — всё это полузанесённое снегом, скованное холодом уходящей долгой зимы. Это было тяжелое зрелище: люди бежали отсюда, бросив всё, и неизвестно, появятся ли здесь вновь. Но вдруг внимание одного из членов экипажа привлекла струйка дыма из трубы избушки на окраине посёлка. Сначала он решил, что это ему показалось, поскольку совершенно невероятным представлялось то, что здесь есть кто-то живой. Когда весь экипаж убедился в реальности увиденного, командир, уверявший, что сам лично вывез отсюда последнюю группу людей, дал команду на посадку.