Мы наперебой нашептывали им, что с нами все в порядке, что все обошлось, и нет причин для волнения. Но они, не желая слушать нас, плакали не переставая. А в доме нашем толпилось множество знакомых и незнакомых людей. Здесь были мои однокурсники, школьные друзья и даже бывшие преподаватели, мамины и папины сотрудники. А у дома собралась целая толпа соседей нашего большого двора. Мы никак не могли понять, что им всем от нас надо, почему они утешают маму и зачем так много цветов. Где нам взять столько ваз, волновалась я, и куда их ставить?

Приблизившись к Степе, я спросила его, почему он такой потерянный и бледный. Но и он ничего мне не ответил. Когда же привезли два красивых, обитых голубым шелком гроба и установили их открытыми во дворе, я наконец все поняла. В одном гробу лежал мой отец, в другом – я сама. Мы утопали в цветах. И в слезах провожавших нас людей. Гробы подняли и понесли по улицам, по которым я сначала бегала в школу, потом в институт. Процессия растянулась на несколько кварталов... Самое неприятное, это когда заколачивают гроб. Звук забиваемых в дерево гвоздей ужасен, хоть я и слушала его снаружи, а не изнутри. Я следила за тем, как гробы на веревках опускают в ямы. Вот в эти самые. – Майя босой ногой ударила о землю.

Тигран слушал ее и не мог отделаться от ощущения, что ему снится страшный сон, который все никак не кончается. Он огляделся по сторонам. Надгробия, кресты, чугунные решетки, цветы на могилах, деревья и кусты все отчетливее и рельефнее вырисовывались из таявшей тьмы. Спал город там, за оградой – ни прохожего, ни машины. Тишина и безветрие царили вокруг, не тревожа навечно уснувших.

Навечно уснувших... Расхожее словосочетание, оставленное им в наследство советским атеизмом. Ну и кого же теперь ему следует считать вечно спящими? Тех, чьи тленные останки покоятся здесь, у него под ногами, или тех, кто, преисполненный чванливого самомнения, познает этот иллюзорный мир вслепую, огульно отрицая существование всего, что нельзя увидеть, услышать, пощупать или попробовать на зуб? Все перепуталось в голове Тиграна. Он пытался понять, кто сидит напротив него, на могильной ограде, из чего соткана ее плоть и как ей удалось вернуться. Его мозг будто оцепенел, превратился в глыбу льда, не способную ни думать, ни анализировать. Даже естественный человеческий страх и тот покинул его.

А девушка продолжала:

– Я не в силах передать тебе все, что видела и слышала. Человеческая речь слишком бедна и несовершенна. Когда-нибудь, когда настанет твой час вернуться домой, ты все поймешь сам. Такой миг приходит к каждому. Он столь же грустен, сколь и прекрасен... Отец отдался ему сразу, без тени сожаления. Я думаю, он был готов. Я пыталась во всем следовать ему, но у меня не получалось. Мне никак не удавалось отделаться от мысли, что надо мной совершено насилие, что это чудовищная несправедливость. Мне не дали прожить причитавшуюся мне по праву жизнь! Позже я поняла, что это не так, что все имеет свои причины и следствия, свои закономерности. Даже Там прозрения даются не сразу.

Меня уговаривали смириться, примкнуть к себе подобным, продолжить свой путь. Я отвергала все доводы. На то у меня были свои, особые, как мне казалось, причины. Но об этом в другой раз... Если, конечно, у нас с тобой будет другой раз. – Делясь своим сокровенным, Майя отключенно смотрела в одну точку, будто разговаривала сама с собой. – Я блуждала, как потерянная, среди живых. В этом была своеобразная горькая услада и нестерпимая мука: находиться рядом со своими близкими, ощущать их присутствие, их мысли и чувства, оставаясь невидимой. Более того – не существующей для них. Невозможность контакта, осознаваемая мною все острее, удручала меня. Я окликала мать, сестренку, друзей – они оплакивали меня, а зова не слышали. Я стояла у мамы за спиной, когда она, украдкой роняя слезы, готовила мои любимые блюда. Суетясь на кухне, она то и дело проходила сквозь меня, как сквозь пустоту, не ощущая моего присутствия. Не удивительно. Ведь мы находились в разных мирах. Впрочем нет, иногда все-таки ощущала. Особенно по ночам, когда я тихонько ложилась рядом и нашептывала ей ласковые слова, чтобы утешить. Она затихала, успокаивалась, но была уверена, что все это ей только кажется...

Иногда, желая убежать от себя, от своей нестерпимой порой боли, я уносилась в безлюдные дали. Распластавшись во влажном облаке, проплыва-ла над океанами, живущими своей особой, могучей жизнью. Над гордыми своим величием и неприступностью скалами, над манящей зеленью лесов. Только все это было отныне для меня недосягаемым. Как, скажем, тебе – мир кино или телевизора: ты смотришь на экран, но не можешь в него войти. Ваше Солнце отныне светило не для меня.

Я уносилась туда, где потоки человеческих эмоций и мыслей сплетаются в разноцветную блистающую канву, туда, где людские судьбы зарождаются и лопаются, как пузырьки в горячих гейзерах, где нет и не может быть неразрешимых проблем – в царство ясности, гармонии и порядка.

Там, в этих восхитительных потоках я ощущала себя сразу всем – вылупившимся из икринки головастиком и производящей на свет потомство крольчихой. Трепещущим в объятиях времени цветком и ликующей, спешащей на встречу с берегом волной. В своей всеобъемлющей разобщенности я ощущала себя Солнцем, жонглирующим летящими вкруг него планетами, напряженно пульсирующей мудрой Вселенной и сгорающим метеоритом. Все это одновременно присутствовало во мне, а я во всем, поскольку мы были едины. Я была духом, разлитым во Вселенной. И в то же время безумно тосковала по оранжево-желтому уюту тесной электрической квартирки, затерянной где-то там, на бешено несущемся сквозь бездну шаре. Я тосковала по тебе, Тигран!

– Ты тосковала по мне??? – поразился он. – Но ведь мы с тобой даже не были знакомы!

Она приложила палец к губам, призывая его к молчанию.

– И вот тогда я снова устремлялась на Землю, дни и ночи проводя подле тебя. Смотрела, как ты работаешь, как одиноко и безрадостно бредешь в свой опустевший дом. Я знала все, что ты думал и чувствовал. Я измерила такие глубины твоей души, о которых ты и сам не подозреваешь. О, как мне хотелось порой утешить, приласкать тебя, разделить с тобой твое одиночество. Я протягивала руку, чтобы украдкой, когда ты спишь, коснуться тебя. Но моя рука проваливалась в пустоту. И это мучило меня больше всего. Как я хотела, чтобы ты увидел меня, дотронулся до меня, как до реального живого существа, которое ходит по одной с тобой земле. Но ты даже не подозревал о моем существовании. И я взбунтовалась. Я возжелала невозможного – возвращения в Жизнь. Сегодня. Сейчас. И не младенцем, которому пришлось бы снова годами расти, а в своем собственном, насильно отнятом у меня облике.