Считаем, что несоответствия в определении (выборе) предметного действия, формы и содержательного наполнения законодательных актов: 1) влекут за собой усложнения не только в нормотворческой, но и в образовательной и правоприменительной деятельности; 2) затрудняют процесс познания позитивного права, уяснения его сущности, принципиальных основ. Одним из наиболее действенных механизмов в этом контексте видится реальное распространение различного вида законопроектных экспертиз [343] . При сокращении же «числовых» показателей праворегламентирующей документации с высшей юридической силой и наличии действительно кодифицированных актов, эти последние и в самом деле призваны выступать единственными (и едиными) законами, регламентирующими ту или иную разновидность социального взаимодействия.

В настоящее же время для подавляющего большинства статутов содержащийся в их наименовании термин «кодекс», в сущности, носит только лишь «символьно-обозначающий», а не адекватный (буквальный), собственно-содержательный характер. Фактически, сейчас в легальной практике России термин «кодекс» употребляется в условном, а не точном смысле. При именовании статутных актов он «наполняется», в лучшем случае, лишь желаемым, направляющим, а не конкретно-содержательным значением.

Вместе с тем, как представляется, рассматривая проблематику правового строения и системного действия, производя последовательный анализ интересующего нас специального регулирования [344] , нельзя не обратить некоторого внимания и на вопрос о юридической терминологии. Это обусловлено тем, что внутреннее упорядочение нормативной юридической материи и системное действие таковой не могут быть качественными в условиях отсутствия унифицированной легальной реализации и однообразного нормативного оперирования юридическим понятийным аппаратом. Здесь мы имеем в виду не направления трактовки тех или иных слов и (или) определений (ибо дискуссионный аспект, с позиций развития и совершенствования соответствующей области, не может и, как видится, не должен быть совершенно преодолен, по крайней мере, в социальной сфере). Речь идет об имеющем в ряде случаев место формальном (легально оформленном) признании за юридическими терминами разного, иногда даже с принципиальных позиций, значения.

С.С. Алексеев говорит: «…конечно, структура права и юридическая техника не могут быть отождествлены. Юридическая техника вырабатывается на практике, воплощает искусство законодателя, опыт правотворческой работы, достижения юридической мысли, включает некоторое чисто организационно-технические приемы (например, приемы отсылок).» [345] . Но наувязанность вопросов систематики права с юридической техникой обращали внимание и иные авторы [346] .

Нельзя забывать и о необходимости последовательного, адекватно отображающего смысл, употребления (причем не только на нормотворческом, но и на юридико-реализационном уровне) «вводимых в сферу действия права» лексических конструкций. Это обусловлено тем, что в интересующем нас аспекте, особенно в «преломлении» к писаной ткани, мы в первую очередь «имеем» дело именно с текстом, а не с мыслью создателя (или реализатора) того или иного юридико-поведенческого правила.

Кроме того, необходимо помнить и о предопределенной профильной логикой и самой правовой жизнью необходимости соблюдения направленного на недопущение пороков восприятия правовых текстов (а значит, и на изначальное ориентирование к следованию содержащимся в них предписаниям) юридико-технического требования о том, что специальные термины, по общему правилу, должны совпадать по смысловому значению и звучанию с принятой, устоявшейся в каком-либо конкретно-историческом обществе трактовкой слов.

При этом само изложение юридических норм должно быть не «просто» профессиональным, но и общедоступным, простым, ясным и емким (т. е. «рассчитанным» не только и не столько на профессиональных юристов, но и на всех иных адресатов юридических установлений).

Так, согласно указаниям Д.А. Керимова, основные правила законодательной техники могут быть представлены следующими требованиями: грамотность законодательного языка; логическая последовательность изложения нормативных предписаний; директивная и официальная стилистика статута; доступность, профессиональность и ясность текстового отражения законодательных установлений; отсутствие чрезмерного количества запрещающих положений (хотя на «уголовное» законодательство данное требование не распространяется). Нельзя не согласиться и с тем, что отображенную в законодательных (и подзаконных) юридических документах правовую норму можно назвать логичной только в том случае, если она включает в себя ответы на вопросы о том: какое поведение предусматривается для адресатов (соответствующих субъектов права); при каких условиях это поведение может или должно иметь место; в чем заключаются юридические последствия, наступающие в отношении лиц, «претворяющих в жизнь» соответствующее правоповеденческое правило [347] .

С учетом сказанного, небезынтересной представляется текущая легальная практика оперирования двумя созвучными, но различными по своему значению терминами: «патронаж» и «патронат». Первый из них, следуя Гражданскому кодексу Российской Федерации (часть первая) [348] , представляет собою некую «форму заботы», легализованной вспомоществовательной деятельности, попечительства в отношении физического лица, которое, не утратив правосубъектности (пусть даже только в одной из составляющих), все же, ввиду состояния здоровья, не способно самостоятельно осуществлять и защищать корреспондирующие субъективные права, исполнять юридические обязанности. В этом же значении термин «патронаж» отражен и в иных легальных актах, например в Налоговом кодексе Российской Федерации (часть первая) [349] .

Кстати говоря, в данной связи следует отметить одну, как нам кажется, погрешность нормоотображающего текстового изложения. В части 1 ст. 41 ГК РФ речь идет почему-то только о невозможности именно исполнения, но не использования юридических обязанностей. Поскольку никаких обоснованных посылок для указанного сужения правореализационных возможностей не усматривается, то представляется необходимым констатировать именно юридико-техническую ошибку, а не умышленное ограничение смысловой нагрузки нормативного правового предписания.

Патронат, в свою очередь, также относим к попечительству. Но, согласно Семейному кодексу Российской Федерации [350] , реализуется он уже не в отношении совершеннолетних дееспособных лиц, а касательно детей, оставшихся без попечения родителей. Оформляется патронат посредством одноименного договора (о патронатной семье, патронатном воспитании, патронате).

Указанный пример, как мыслится, оценивается неоднозначно. С одной стороны, он является позитивным, так как демонстрирует соблюдение требования лексической разграниченности отличающихся по своему смысловому наполнению слов. Говоря по-иному: множественности значения одного термина, способной привести к негативным правовым последствиям, в данном случае нет. С другой стороны, с позиции восприятия юридических предписаний, четкость разграничения понятий здесь также отсутствует: и не только ввиду созвучности терминов, но и по причине принадлежности каждого из них к родовому понятию «попечительство». На практике это часто приводит к пониманию (особенно свойственному лицам, не являющимся специалистами именно в семейной области) двух разных понятий в качестве одного и того же, а следовательно, и к содержательно-словесной путанице их значений.