В гробовой тишине этого скученного строя сердец, казавшегося «переставших и дышать», я коротко поведал, что произошло на военном совете и к чему зовет их Войскозой Атаман генерал Букретов.

— Приказано оставаться, отступать дальше некуда.

Сказал и молчу. И не знаю — что же мне дальше говорить, что делать? Молчит и весь полк. И все так тихо кругом, что стало страшно на душе.

Надо распустить полк по биваку и идти к себе — ясно знаю и не могу этого исполнить. Не идут эти слова на язык, словно не все еще сказал, словно не все еще окончено. И казаки знают это. Я ведь сказал им только голые слова!.. А как поступить дальше, что им делать — еще не сказано. Я даже не знаю их затаенных мыслей — как все они смотрят на это? И чтобы закончить эти трагические минуты, в муках своей души, бросаю в их густые ряды фразу:

— Ну, так как же, братцы?.. Останемся?

Тишина заглушила мои слова. Стало еще страшнее на душе. Все молчат. Молчат и офицеры. И после долгой смертельной паузы вдруг раздались два заглушенных голоса из задних взводов 2-й и 5-й сотен:

— А Вы — останетесь с нами?

«Что это?., упрек?., просьба?., желание?., испытание своего командира в преданности и любви к полку? — пронеслось в голове. — Дескать, умел водить в конные атаки, а вот теперь как и куда нас поведешь?!»

Должен подчеркнуть, что, когда наш корпус спешно отошел из Ставропольской губернии и расквартировался в станице Кавказской, в полках среди казаков и жителей муссировался слух, кем-то пущенный, что «офицеры доведут казаков до моря, а там погрузятся на пароходы, уедут за границу, а казаков бросят».

Слухи были настолько сильны, что командир корпуса генерал Науменко приказал сказать в сотнях, что «офицеры никогда не бросят своих казаков и что, если потребуется, разделят с ними судьбу полностью».

Это не только что было сказано во всех полках корпуса, но и при случае подчеркивалось везде казакам, что «офицеры их не бросят». И вот он настал, этот роковой час — неимоверно тяжелый, самый страшный и исключительно ответственный, а для меня в особенности.

Я почувствовал всю ответственность тех слов, которые я скажу вот сейчас.

Как иногда бывало перед боем, холодная капля животного страха появилась у меня в шейном позвонке и, постепенно скользя вниз по позвонку, дошла до седалищного нерва и там растворилась. С этого момента чувство страха у меня проходило. Произошло это и теперь. И когда этот процесс «животного страха» (а теперь духовного) прошел, негромко, но внятно, над гробовой тишиной полутора тысяч казачьих сердец, чтобы все слышали, произнес:

— ОСТАНУСЬ.

Показалось ли мне, или это было на самом деле, но по полку пронесся облегченный вздох.

— А теперь — разойдись, братцы! Господа офицеры, пожалуйте ко мне в комнату! — уже облегченно произнес и молча двинулся на пригорок, где стоял домик штаба полка.

Этим ответом я решил свою личную судьбу, но почувствовал — что-то оборвалось в моем существе и прекратило жить.

ТЕТРАДЬ ВОСЬМАЯ

Решение офицеров 1-го Лабинского полка

Офицеры не последовали за мной непосредственно в мою комнату, а видимо, в естественном волнении, задержались среди казаков своих сотен узнать точное их настроение — как быть?

Может быть, через полчаса они вошли ко мне во главе с полковником Ткаченко, который немедленно доложил: «Казаки успокоились, и если уж придется погибать, то всем вместе и с командиром полка. И что теперь им не так страшно».

При закрытых дверях я подробно рассказал своим офицерам, что происходило на военном совете в Адлере, со всеми подробностями. Стояла гробовая тишина. Я еще не знал мнение офицеров — останутся ли они со своими казаками или предпочтут бросить их и спасаться, как кто может, поэтому и закончил доклад следующими словами:

— Атаман Букретов обещал принять на последний пароход «Бештау», стоящий на рейде у Адлера, всех офицеров, желающих выехать в Крым, но в одиночном порядке. Ни одна воинская часть не может и не должна грузиться или переходить грузинскую границу, иначе красные перейдут в наступление. Да и нет других пароходов, на которые можно было бы грузиться, — добавляю к словам Атамана Букрето-ва. — И вопрос обстоит так, что, кто хочет спасаться одиночно, надо бросить полк.

После этих последних моих слов какой-то грудной вздох пронесся по небольшой моей комнате, где собралось до 40 офицеров полка, сидя и стоя в тесноте.

— Ну... нет!.. Бросить полк и каждому спасаться — это невозможно... стыдно и недопустимо! — вдруг решительно говорит гордый полковник Ткаченко и, не ожидая моих дальнейших слов, обращаясь непосредственно к офицерам, резко спрашивает: — Как вы на это, господа, смотрите?

— Канешна, нельзя, — грудным, затаенным голосом не сказали, а выдавили штаб-офицеры Баранов и Сахно, авторитетно поддерживая Ткаченко.

Но я почувствовал, что эти два слова были именно «выдавлены» ими из груди по чувству долга и чести перед своими казаками, когда и разум и сердце говорили совсем иначе.