Дальский на протяжении всей этой фразы соблюдал угрюмое молчание.

– И кстати!
– напомнил Максим, заполняя напряженную паузу в разговоре.
– Ты все еще не рассчитался со мной за пари, а уже предлагаешь новую сделку. Выспись хорошенько, продумай свою речь и приезжай завтра вечером. Поделишься со мной тем, чем обещал, и тогда я подумаю, подпускать тебя к своему сотруднику или нет.

– Я приеду через полчаса! – как ножом, отсек дальнейшие пререкания Егор и отключился, не прощаясь.

Максим даже поежился от его зловещего тона.

– Вот я влип, а?
– кисло заметил он.
– Влип по самые уши!

<center>***</center>

В затылок ударил оглушительный рев клаксона, но Егор даже не вздрогнул. Раньше он бы с холодной бесстрастностью поглядел в окно на истеричного водителя, но теперь это повторялось слишком часто, и он уже перестал реагировать на подобные нападки. С трудом осознав, где находится, сосредоточился на управлении своим Вольво и плавно придавил педаль газа. Постепенно разогнавшись, полетел по пустеющим с наступлением ночи улицам в сторону Клуба, раздумывая над тем, что Крайт был прав, когда советовал ему ездить с водителем. Глядишь, и не было бы таких неприятных ситуаций, и никто не отвлекал бы его от грустных размышлений, в которые Егор в последние дни уходил постоянно, стоило лишь ему отвлечься от окружающей реальности.

В компании - в противовес его унылому настрою - все шло прекрасно. Проект «Windmill» набирал обороты, и в ближайшие пару месяцев Егору надо было плотно заняться мелкими проблемами, возникающими в любом новом деле. Но он не мог думать о расходах, поставщиках и подрядчиках. Не мог думать о прибылях и перспективах. Он не мог думать ни о чем другом, кроме Тони.

Каждый раз, когда Егор оставался в кабинете один больше, чем на десять минут, он тут же отвлекался от финансовых сводок и отчетов, взгляд его останавливался на одной точке, а кожа покрывалась мурашками при одном лишь воспоминании о прикосновениях, подаренных ему Мастером. Руки прекрасно помнили его вес, твердость мышц и мягкость волос. Нос помнил его неповторимый запах. Губы помнили, с какой готовностью Мастер подставлялся под поцелуи. Живот помнил, как тот прижимался твердой брусчаткой пресса, а член помнил, как Мастер лихо подмахивал, принимая его в себя, желая в те мгновения Егора каждой клеточкой своего раскрепощенного тела.

На этой части своих бесконечных размышлений Егор обычно морщил лоб и кривил губы. Как же он обманывался, полагая, что Мастер желает его, как ошибался, когда тешил глупым восторгом слепую гордыню, ведь Тони никак не отреагировал на его отчаянные просьбы, не остался с ним, как бы Егор не просил. Его демонстративный уход был своего рода ответом на эти просьбы. Возможно, Егор не был настолько уж противен ему, как думал, но и каких-то особых чувств Мастер к нему не питал. Поэтому-то он и ушел так быстро, поставив таким образом клиента на место. Показать Егору, что для него это всего лишь работа и ничего более.

Он ушел, и в его жизни, скорей всего, ничего не изменилось, а вот Егор после сеанса чувствовал себя так, как будто какой-то сумасшедший хирург, вскрыв грудную клетку, вырезал оттуда всю ту непривычную, уязвимую нежность, что переполняла его, пока Мастер был рядом. Тот с небрежностью настоящего профессионала одним махом разорвал тонкие, едва наметившиеся нити привязанности, которую с недавних пор начал испытывать Егор, продемонстрировав наглядно всю ее иллюзорность. Для Мастера это была игра, и, отыграв в нее, он спокойно завершил начатое, стоило Егору сказать то, что тот совершенно не планировал говорить еще вначале их встречи.

Когда Егор вернулся домой после сеанса, его всю ночь терзали сильнейшие обида и разочарование. Не давали спать, разрывали его душу на части. Он варился в них, как в адском котле, все его мысли были заполнены ими, потому что Егор прекрасно понимал, что проиграл спор. Слова были сказаны и услышаны. Даже если он не собирался сообщать Максиму о своем промахе, тот, скорей всего, и так уже все знал, ведь Тони как исполнительный сотрудник должен был вечером отчитаться перед начальством о проделанной работе.

Сначала Егор был просто расстроен всем произошедшим, ведь он понимал, что поступил безрассудно, когда произнес то признание, сыграв тем самым на руку Максиму, но как только душевная боль немного притупилась, наступила обратная, защитная реакция, и он очень сильно разозлился.

То, что Тони все честно рассказывал своему сутенеру, и раньше воспринималось им как нарушение личных тайн, а теперь это казалось настоящим предательством. Но злился Егор на себя и на Максима, но никак не на Тони. При всем продемонстрированным им пренебрежении злиться на того не получалось, потому что причиной всех его бед был не Тони, а сам Егор, который все это время, как дурак, делал именно то, чего ожидал от него коварный Максим - поддался слабости, хотя когда-то дал себе клятву никогда не делать этого, один-единственный раз раскрылся, позволяя себе чувствовать, и, естественно, получил по заслугам. И вскоре о должен будет расплатиться за свою слабость - посвятить конкурента в достаточно болезненную для него историю, но самым ужасным для Егора оказалось совсем не это. Самой ужасной была мысль о том, что пари проиграно, цель Максима достигнута, и, значит, тот мог спокойно отказать ему в следующих свиданиях с Тони, а Егор самоубийственно, до полной потери вменяемости желал новой встречи, даже если он был безразличен Мастеру, даже если тот презирал его.

Егор хотел поговорить с Тони в последний раз, потому что на большее он и не рассчитывал. Хотел убедить его любыми возможными средствами, что он не так плох, как тому могло показаться. А если не удастся поговорить, то просто увидеть Мастера, заглянуть в его большие глаза, подернутые томной поволокой, и понять, почему Тони ушел, не удостоив его какого-либо внятного объяснения своему бегству, хотя еще пятью минутами ранее он так пылко отдавался Егору, жадно прижимался к нему всем телом и млел от его ласк.