идущим навстречу горьким испытаниям суровой действительности.

И здесь обнаруживается поражающая своей внутренней близостью к Блоку

стихотворная аналогия у лирика-современника с очень трудной, особенной

поэтической судьбой. В посмертной книге И. Ф. Анненского «Кипарисовый

ларец», в цикле «Складень романтический», есть стихотворение «Другому», —

тоже стихотворение, по видимости говорящее о двух типах поэтической

индивидуальности, а на деле тоже расширяющее тему до масштабов

столкновения разных «концепций жизни», разного типа общественного

поведения людей в границах единой эпохи. «Другой» в стихотворении

Анненского — это, так же как и у Блока, человек цельности, широты,

«царственного» размаха, питающихся «вьюгой», «вихрями», стихийными

началами жизни, обнажившимися в определенную общественную эпоху. У

филолога-античника Анненского «синтез» приобретает мифологизованно-

образное обличье:

Твои мечты — менады по ночам,

И лунный вихрь в сверкании размаха

Им волны кос взметает по плечам.

Мой лучший сон — за тканью Андромаха.

Трагически-скорбный образ Андромахи тут несет примерно то же содержание,

что блоковские формулы «печальный, нищий, жесткий»; им противостоит

«дионисийская стихийность» игнорирующих трагизм реальной жизни

«синтетических» концепций.

Особый поворот у Анненского — тема моральной ответственности

человека за горечь и несовершенство современной жизни, моральной

ответственности, практически недоступной всем поэтам «синтеза» и полностью

определяющей поведение тех людей, которые видят действительность такой,

какова она есть, и не могут ее видеть иначе именно в силу этой

ответственности:

Ты весь — огонь. И за костром ты чист

Испепелишь, но не оставишь пятен,

И бог ты там, где я лишь моралист,

Ненужный гость, неловок и невнятен.

У Анненского все это сопоставление в большей мере, чем у Блока, относится к

области литературы, поэзии; во многом оно оказывается и раздумьем о

собственной судьбе поэта, не доходящего до современников, не понимаемого

ими как раз по этой причине — перегруженности традициями не только

прежней литературы, но и в особенности традициями более широкого

человеческого плана, навыками гражданственно-морального, ответственного

отношения к жизни и ее коллизиям, к человеку, к искусству, к способам

художественной изобразительности. Строфа, где фигурирует скорбная

Андромаха в виде музы самого поэта, продолжена так:

На голове ее эшафодаж,

И тот прикрыт кокетливо платочком,

Зато нигде мой строгий карандаш

Не уступал своих созвучий точкам

Более простую, традиционную, строгую изобразительность, отсутствие

образной затрудненности, недоговоренности определяет все та же связанность

нравственно-гражданскими навыками, противостояние «царственному»

своеволию, моральной безответственности поэтов новейшего времени. Сама

литературная судьба большого поэта, более чем скромный успех его

произведений, негромкость отзвуков на его лирический голос объясняются в

стихотворении особенностями не литературной, но общественно-человеческой

позиции автора.

У Анненского, действительно, странная судьба в искусстве. Так, в

позднейших мемуарах Андрея Белого об Анненском рассказывается как о

смешном старомодном пожилом человеке, непостижимо почему вдруг в

900-е годы затолкавшемся по редакциям со своими стихами; примерно так же

воспринимался он и рядовой буржуазной журналистикой и академическими

филологами, в кругу которых у него было солидное имя. А между тем в

литературной перспективе оказалось, что едва ли кого из шумных молодых

поэтов той поры можно поставить вровень с этим неожиданно и без всяких

внешних эффектов всплывшим лириком; и по человеческой подлинности его

поэтического голоса, и по глубине содержания, и по качествам стиха едва ли с

кем-либо из современников, кроме Блока, его можно сопоставлять. Но и Блок