дела, однако, в том, что в любом случае, о каком бы художнике ни шла речь,

нельзя отдельный единичный мотив рассматривать вне смыслового,

содержательного единства композиции произведения и, далее, вне идейного

единства художественной системы, какой бы противоречивой эта система ни

была. (Или даже так: чем более противоречива эта система, тем меньше

оснований судить о ней в целом по единичному мотиву.) Говоря иначе, если

художник изображает болезнь, то из этого еще вовсе не следует, что он хочет

такой болезнью заразить читателя. Идейные цели при подобном изображении

могут быть совсем иными.

Анненский изображает отнюдь не только болезни человеческого сознания в

современном мире. По-своему он хочет понять и лирически воспроизвести

современного человека гораздо шире, в самых разных его жизненных

проявлениях, и не вина поэта, а его беда в том, что слишком часто он находит

множество душевных неустройств, связанных для чуткого, тонкого художника

со всем строем жизни. Чаще всего у Анненского закономерности современной

жизни проникают всюду, воплощаются в многообразных и с виду как будто

невинных обстоятельствах (часто — совсем по-бытовому обыденных) — и

оказываются всегда давящими, уродующими, обезличивающими отдельную

человеческую душу. У поэта очень зоркий взгляд, в его стихе — необычная для

лирики насыщенность конкретными наблюдениями, подробностями,

воссоздающими именно современную, а не какую-либо другую, вымышленную

жизнь.

Человек едет в поезде — казалось бы, что тут особенного? Анненский

видит это шире, в совокупности с тем, каков едущий в поезде человек и тогда,

когда он в него садится, и когда из него выходит, и каким ему представляется

само это обычное современное путешествие:

Пока с разбитым фонарем,

Наполовину притушенным,

Среди кошмара дум и дрем

Проходит Полночь по вагонам

(«Зимний поезд», цикл «Трилистник вагонный»,

кн. «Кипарисовый ларец»)

Это ведь просто проводник проходит по вагонам; стихотворение строится на

том, что «внезапный снег» по контрасту — своей чистотой, природностью —

119 См.: Малкина Е. Иннокентий Анненский. — Литературный современник,

1940, № 5 – 6.

особо четко проявляет, насколько запуганы, затолканы, раздавлены те люди, что

сидят в поезде; сам по себе поезд — некое современное чудище, но он и не

просто чудище, а еще и некое человеческое дерзание; отрицания цивилизации у

Анненского нет, его волнует состояние людей, их «кошмары», воплотившиеся в

поезде, в проводнике, в вагонной тесноте, в давящей тесноте и «кошмаре»

современной жизни:

Я знаю — пышущий дракон.

Весь занесен пушистым снегом,

Сейчас порвет мятежным бегом

Завороженной дали сон.

Люди сами отняли у себя «завороженную даль», они отняли у себя и

«мятежный бег»; поэзию природы и поэзию цивилизации они превратили в

«природный рок», в «Полночь» с большой буквы, и в рок цивилизации, в

«дракона». Все дело в них, в людях, в их отношениях, в «бесцельности» и

«безымянности» их дел и жизней при наличном строе отношений, в

«полусуществовании» под тем гнетом, который создали себе они же, люди:

А снизу стук, а сбоку гул,

Да все бесцельней, безымянней…

И мерзок тем, кто не заснул,

Хаос полусуществований!

При этом знаменательны выводы, которые в финале стихотворения делает

Анненский, рисуя «кошмар» современной жизни: человека он изображает

«больным», но при этом настаивает на том, что, как бы ни было тяжело, надо

держаться, надо быть достойным имени человека, какие бы прозаически

отвратительные формы ни принимала «боль» в этой отторженности от

природной жизни и от простой ясности человеческих отношений:

Пары желтеющей стеной

Загородили красный пламень…

И стойко должен зуб больной

Перегрызать холодный камень

Для верного понимания художественных построений Анненского

чрезвычайно существенное значение имеет его особенная, но чрезвычайно