В целом мире тебя нет виновней!»

В этом стихотворении, больше чем где бы то ни было, видно, как тесно связаны

у Анненского его сложные психологические темы с этическими началами, и

далее, что его психологические «рассказы в стихах» с их изощренным

лиризмом таят в себе социальное авторское истолкование сюжетов, тем, героев.

Лирическое «я» «Старых эстонок» — обычный персонаж стихов Анненского, с

его тоской, бессонницами, нравственными тревогами и ясным пониманием

бессмысленности и отжитости строя, в границах которого он существует:

Добродетель… Твою добродетель

Мы ослепли, вязавши, а вяжем…

Погоди, вот накопится петель,

Так словечко придумаем, скажем…

Лирическое «я» обвиняет себя в отсутствии социальной активности,

действенности; этот человек достаточно точно знает, что он беседует не с

античными Мойрами, а с живыми людьми, от социальных действий которых

зависит будущее. И тут открывается наиболее примечательная художественная

возможность стиха Анненского. Лиризм, опирающийся на нравственно-

общественную требовательность, органически оказывается гражданственным.

Вероятно, в границах первого десятилетия XX века в русской поэзии наиболее

сильными стихами «гражданственного» плана являются «Старые эстонки» и

«Петербург» Анненского. У того же Блока 900-х годов стихов такой лирической

силы при одновременной ясной гражданственности, конечно, нет.

У автора «Петербурга» нет никаких иллюзий относительно

жизнеспособности самодержавной российской государственности; он трезво

видит ужасы в ее прошлом и гибельность ее для России в будущем, — и

рассказано об этом мощными гражданственными стихами:

Только камни нам дал чародей,

Да Неву буро-желтого цвета,

Да пустыни немых площадей,

Где казнили людей до рассвета.

А что было у нас на земле,

Чем вознесся орел наш двуглавый,

В темных лаврах гигант на скале, —

Завтра станет ребячьей забавой.

Вместе с тем в этих сильных гражданственных стихах есть особый — жесткий

и холодный — лиризм; он направлен в сторону интеллигентской фронды по

отношению к императорской государственности: «царь змеи раздавить не

сумел, и прижатая стала наш идол». В самом начале стихотворения говорится:

«Я не знаю, где вы и где мы, только знаю, что крепко мы слиты». За этим, по-

видимому, стоят старые русские идеи, восходящие к Герцену, об особых

отношениях между культурными слоями и государственностью в истории

России. Следовательно, возникает трагическая тема бесплодности

интеллигентских противопоставлений себя российской государственности:

Даже в мае, когда разлиты

Белой ночи над волнами тени,

Там не чары весенней мечты,

Там отрава бесплодных хотений.

Это — финал стихотворения, кульминацию же его представляет цитированная

выше строфа о грядущей гибели двуглавого орла. Итог, таким образом, тот, что

самодержавная государственность неизбежно погибнет, но помимо

«бесплодных хотений». Анненский трезво видит предстоящую народную

революцию, но сознательных сил, успешно борющихся со старым строем, он не

видит.

Здесь проступают основные содержательные качества лирической системы

Анненского как большого явления классической русской поэзии. Поэт

нисколько не сомневается в том, что общественный строй, в границах которого

существуют его герои, насквозь источен, сгнил. Людей, о которых

рассказывается в его стихах, он относит к культурным слоям общества; других

людей, представляющих иные общественные круги, он не знает, — поэтому и

стихов об общих законах изображаемой им жизни, стихов гражданской темы

(отличающихся при этом исключительной художественной силой), у него мало.

Основная же масса его стихов говорит о раздробленности, нецельности,

опустошенности жизни и сознания человека тех общественных кругов, которые

знает поэт. И тут становятся видны как черты «невероятной близости»