анализировалось; и даже когда речь идет о природной «гармонии», о

«стихийной» слитности всего воедино в бездумной жизни природного

целого — и тогда чуткое человеческое сознание, в котором всегда будет некий

нравственный элемент, увидит в «стихийном» потоке нечто такое, о чем

следует, по Анненскому, помнить:

А где-то там мятутся средь огня

Такие ж я без счета и названья,

И чье-то молодое за меня

Кончается в тоске существованье.

(«Гармония», раздел «Разметанные листы»,

кн. «Кипарисовый ларец»)

Конечно, в такой остроте всепронизывающего нравственного чувства есть

болезненный оттенок; но болезненна, по Анненскому, форма выражения многих

важнейших начал человеческого существования в современном мире.

Такое постоянное присутствие нравственного элемента в лирическом мире

Анненского может объясняться непосредственно биографически: в 900-е годы,

когда развертывался поэтический талант Анненского, он был пожилым

человеком, пришедшим из другой эпохи, из времени, когда были актуальными

народнические традиции и народовольческая практика; поэт был младшим

братом известного деятеля позднего народничества Н. Ф. Анненского120 и

воспитывался в его семье. Имея известное значение в личном развитии

Анненского, эти обстоятельства все-таки мало что могут объяснить в характере

его поэзии, т. е. его общественной деятельности. Суть дела тут, как и всегда в

таких случаях, в движении самой истории, в самоопределении поэта в

конкретных условиях общественной борьбы и, наконец, в этапе исторического

развития, с его большей или меньшей проявленностью основных коллизий.

Решающее значение имеет поворотный в истории страны общественный кризис

(революция 1905 г.), открывающий новый этап ее развития. Наивно думать, что

столь важные исторические повороты не отображаются в сознании лирика, в

силу природы специфического, «субъективного» жанра, в котором он работает.

Напротив, лирика как жанр особенно чутко (в своих, конечно, формах)

реагирует на такие повороты, в ней (если она заслуживает этого названия и не

сводится к стиходельству) они отображаются наиболее остро. Не случаен,

конечно, тот факт, что Анненскому удалось по-своему решить некоторые общие

вопросы развития русской лирики только в конце его деятельности, в первое

десятилетие XX века. Пронесенная им через всю жизнь нравственная чуткость

(индивидуально у Анненского имеющая народническую окраску, но в более

широком плане связанная с традициями большой русской литературы)

сливается с подлинным лиризмом и с конкретной изобразительностью (во

многом связанной с прозой) именно в первое десятилетие XX века.

«Подтекстовое» чувство неблагополучия русской жизни, насыщенности ее

кризисом, печально-нравственная окраска коллизий сознания (какими бы

изощренными или даже болезненными они ни были) и образуют основу

«невероятной близости» Анненского к Блоку, о которой писал Блок —

благодарный читатель «Кипарисового ларца».

По всему этому совершенно естественно, что свойственное Анненскому-

лирику чувство нравственной требовательности и ответственности с

наибольшей силой вырывается наружу в стихах, связанных с революционными

событиями в стране. В стихотворении «Старые эстонки», с характерным для

Анненского подзаголовком «Из стихов кошмарной совести», изображается

внутренний разговор честного и совестливого русского интеллигента с

120 О Н. Ф. Анненском см. прочувствованный очерк-воспоминание

М. Горького (Собр. соч. в 30-ти т. М., 1952. т. 17, с. 92 – 97).

матерями казненных участников революционных действий 1905 – 1906 гг.

«Сыновей ваших… я ж не казнил их…» — говорит русский интеллигент самых

высоких нравственных традиций в этом знаменательном разговоре, на что

получает ответ:

Затрясли головами эстонки.

«Ты жалел их… На что ж твоя жалость,

Если пальцы руки твоей тонки

И ни разу она не сжималась?

Спите крепко, палач с палачихой!

Улыбайтесь друг другу любовней!

Ты ж, о нежный, ты, кроткий, ты, тихий,