художественном изображении. «Пепел» — лучшая книга стихов Белого; она

продиктована явной гражданской болью поэта, она обнаруживает в нем острую

наблюдательность, умение многое увидеть в жизни, в людях и оригинально, по-

своему, лирически-взволнованно воспроизвести. Тем не менее и эта лучшая

книга Белого едва ли когда-нибудь найдет сколько-нибудь широкого читателя по

общим для его искусства основаниям: схемы подавляют и в «Пепле» то

жизненно правдивое, что могло бы и должно было бы ярко расцвести при ином

общем подходе автора к стоящим перед ним проблемам жизни и искусства.

В «Пепле» есть не только явная и несколько натянутая установка на

следование некоторым особенностям поэзии Некрасова, но и иные, более

скромные внешне и тем не менее вполне ощутимые связи со старой русской

поэзией. В стихах «Пепла» присутствуют в своеобразной манере характерного,

жанрового искусства воспроизведенные лица-персонажи, целая цепь таких лиц

составляет в своем роде хоровод лирических характеров, образующих

повествовательные циклы-сюжеты внутри сборника. Такого рода

повествовательности, выдержанной на протяжении всей книги, не было и не

могло быть в первом сборнике Белого «Золото в лазури». Там все подавлялось

мистически истолковываемыми мифологическими сюжетами, больше всего

связанной с Ницше и Соловьевым общей концепцией, где ни единичный

характер, ни его связи не могли сколько-нибудь правдиво развернуться.

Воздействие Ницше следует при этом отметить и в чисто поэтическом плане.

Столь законченное символистское «новаторство» делает первую книгу Белого

почти целиком мертвой в восприятии сегодняшнего читателя — едва ли кому

захочется распутывать эти абстрактные философические символы. В «Пепле»

все обстоит в этом смысле совсем иначе. Новый сборник скорее всего идет в

русле русской традиции «рассказа в стихах», вопрос о которой неоднократно

возникал выше в связи с Блоком. Едва ли не пристальное и пристрастное

наблюдение за поэтической деятельностью Блока толкает Белого к столь резкой

смене поэтической манеры; само же это следование Блоку и вместе с тем

втягивание в русскую традицию обусловливаются движением реальных

противоречий времени, воздействующих на Белого.

Эти жанрово решенные образы-характеры в «Пепле» чаще всего относятся

к социальным низам; в решении их резко, можно даже сказать — подавляюще в

отношении к другим сторонам изображения звучит социальная нота. Сама

«вереница душ» крестьян, каторжников, арестантов, телеграфистов, купцов-

кулаков, калек, поповен, людей городских низов выступает в рамках

повествовательных сюжетов (часто образующих в итоге свободно

организованные поэмы) — и эта толпа лиц дана во все подавляющих и все

решающих в индивидуальной жизни социальных связях, под властью своего

рода социального рока. Вывод получается такой: в России буквально шагу

нельзя сделать, не натолкнувшись на социальные преграды; вся жизнь во всех

проявлениях протекает под невыносимым гнетом нелепых и кошмарных

социальных отношений. Все индивидуальные судьбы в этой роковой цепи

оказываются бессмысленно-жуткими, не то чтобы трагическими — нет,

кошмарно, безвыходно страшными. Судьба рассословленного крестьянина-

бродяги в концовке стихотворения «Бурьян» (1905 – 1908) рисуется так:

Метется за ним до деревни,

Ликует — танцует репье:

Пропьет, прогуляет в харчевне

Растертое грязью тряпье.

Ждут: голод да холод — ужотко;

Тюрьма да сума — впереди.

Свирепая, крепкая водка,

Огнем разливайся в груди!

В стихотворении «Станция» (1908) дается картина буфета первого класса, где

некий старик «над жареной котлетой колышет эполет», с ним, «обдернув свой

корсаж», «мило шутит дама», — и на этом фоне опять-таки возникает образ

бродяги, чья судьба такова:

И он на шпалы прянул

К расплавленным огням:

Железный поезд грянул

По хряснувшим костям.

Далее, в концовке стихотворения, опять возникает образ станционного буфета, с