кошмара, как у Белого. Лица-персонажи у Анненского пассивны, и поэтому они

не могут резко менять свою судьбу, очень ограничен у них диапазон жизненных

возможностей. Однако он есть, существует, этот диапазон, и в том-то и

поэтическая прелесть грустных стихов Анненского, что мы все время видим,

как мало, скупо отпущено человеку и как реально больно живой личности от

этого, от столь малого диапазона возможностей. Подобная относительная

свобода человеческих возможностей, поэтических возможностей жизни резко

возрастает у Блока: он ищет социальной активности и именно в этом находит

«весну без конца и без краю». То, что Блок самую «стихию» социальных

отношений воспринимает как «поэзию», — конечно, тоже в высшей степени

содержательно. Получается так, что и к социальному катаклизму Блок подходит

как к некоей возможности расширения жизненной поэзии, сама же революция в

таком случае предстает как возможный человеческий выход из социальных

кошмаров.

У Белого и в «Пепле», при всем резком своеобразии этой книги в

творчестве поэта, схема, висящая над каждой единичной судьбой, делает

социально односторонним и ее идейный итог. Вся беда тут именно в том, что

Белый не может поэтически иначе мыслить, как только схемами. Они у него

заложены в самую структуру единичной вещи, отдельного стихотворения. Тем

или иным способом Белый снимает возможность восприятия любой ситуации

как внутренне и безоглядно поэтической, таящей возможности положительного

индивидуального развития для того лица, о котором идет речь в каждом

отдельном случае. Вот, скажем, цикл «Деревня», построенный на явной

аналогии с «Коробейниками» Некрасова. Дается сюжетно-связный рассказ о

судьбах любящих друг друга деревенских парня и девушки, в чью жизнь

вмешивается и губит ее роковая социальная сила. Сюжет в целом рассказан как

будто бы с лирически-воодушевленным перевоплощением авторского «я» в

персонаж (о чем говорилось выше). Особое значение в том аспекте, который нас

сейчас интересует, естественно, имеет рассказ о самой любви парня и девушки.

Непосредственно и прямо она рисуется в стихотворении «Свидание» (1908):

Тает трепет слов медовых

В трепетных устах —

В бледно-розовых, в вишневых,

В сладких лепестках.

Картина чувственной любви дается в «сладких», «бледно-розовых» тонах; здесь

нет возможности прослеживать в деталях своеобразно-тонкую стилистику

стихотворения. Изысканный стилист Белый умело выполняет свое задание:

«сладкие» тона тут — лубок, стилизация. Жизненной ситуации, как таковой,

внутренней поэтической силе самой жизненной фабулы Белый не верит; о

чувственной любви говорится «невсерьез», «отстраненно» — это «картинка»,

расписанная определенными, чуть-чуть, незаметно сгущенными,

невсамделишными «розовыми» красками. В общей, широко понимаемой

стилистике книги этой условной красоте лирического лубка противостоит

изнутри с ней координированная, соотносящаяся с ней всегда и всюду и тоже

очень по-своему тонко выполненная лубочность гротеска. Все дело тут в

условности, стилизованности и той, и другой граней. Стихотворение

«Свидание» в этом едином лирико-ироническом ключе должно быть

соотносимо не только с циклическим сюжетом «Деревни», но и с другими

ситуациями в книге. Оно координируется, несомненно, со стихотворением

«Поповна» (1906), открывающим раздел-цикл «Просветы». «Просветы», по

внутреннему замыслу книги, — это проблески света в общем мраке русской

жизни. В «Поповне» тоже изображается чувственная любовь, но уже не в

«бледно-розовых», а в гораздо более тяжелых, густых красках; соответственно,

легкую, еле заметную лирическую иронию сменяет гораздо более четкая

ирония гротеска или даже сатиры — жеманную поповну тащит в рожь

угреватый семинарист:

Предавшись сладким мукам,

Прохладным вечерком,

В лицо ей дышит луком

И крепким табаком

Любовь поповны и семинариста, в общем, тоже «лирична», как и любовь

парня и девушки в «Свидании»; не в том дело, что одно отрицается, а другое