Блок рассматривал в позднюю пору как посвященное этой его главной теме,

теме России: «Не я один поражен был на вечере в Тенишевском зале подбором

стихов, исключительно зловещих, и тоном голоса, сумрачным до гневности. —

“О России, о России!” — кричали ему из публики, после стихов из цикла

“Пляски смерти”. “Это все — о России”, — почти гневно отвечал он»173.

Говорить так с полным основанием Блок мог только после нахождения нового

творческого единства в цикле «На поле Куликовом», и в этом смысле

«Итальянские стихи» иначе освещают и развивают ту же единую тему.

Мысли об общественной реакции в России питают трагическую мрачность,

173 Зоргенфрей В. А. А. А. Блок. — Записки мечтателей, 1922, № 6, с. 146 –

147.

владеющую Блоком и перед поездкой в Италию, и во время самой поездки. В

письме к матери от 19 июня 1909 г. из Милана Блок пишет: «Трудно вернуться,

и как будто некуда вернуться — на таможне обворуют, в середине России

повесят или посадят в тюрьму, оскорбят, — цензура не пропустит того, что я

написал» (VIII, 288). При этом Блок признается: «Единственное место, где я

могу жить, — все-таки Россия, но ужаснее того, что в ней (по газетам и по

воспоминаниям), кажется, нет нигде» (там же). Объяснение такой трагедийной

двойственности восприятия России издалека следует искать в том едином

комплексе, в котором все это возникает. Среди писем Блока от первой половины

1909 г. есть единственные в своем роде документы по ясности выражения

общественной позиции поэта: это письма к В. В. Розанову. В них с

необычайной четкостью выражается, в качестве идейно-мировоззренческой

основы, историческая перспектива, в которой Блок видит Россию. Есть Россия,

которую Блок никогда не примет: «… смертная казнь и всякое уничтожение и

унижение личности — дело страшное, и потому я… не желаю встречаться с

Пуришкевичем или Меньшиковым, мне неловко говорить и нечего делать со

сколько-нибудь важным чиновником или военным, я не пойду к пасхальной

заутрене к Исакию, потому что не могу различить, что блестит: солдатская

каска или икона, что болтается — жандармская епитрахиль или поповская

нагайка. Все это мне по крови отвратительно» (письмо от 17 февраля 1909 г.,

VIII, 274 – 275). Эта самодержавно-чиновничья Россия отвратительна Блоку

«по крови» потому, что — как опять-таки с необычайной ясностью здесь

сказано — Блок относит себя в смысле определенных традиций к старой

русской интеллигенции: «… я останусь в этом одном представителем разряда

людей, Вам непонятных и даже враждебных, представителем именно

интеллигенции…» (VIII, 274). Блоковское подчеркивание «в этом одном»

означает связывание себя с передовыми традициями старой интеллигенции, и

только в таком плане Блок считает себя связанным с современной

интеллигенцией. Идея связи и единства «народа» и «интеллигенции» в более

широком для Блока смысле, в перспективе нового этапа истории, выражена тут

опять-таки с необычайной ясностью: «… что народ, что интеллигенция —

вскоре (как я чаю и многие чают) будет одно» (VIII, 275). В письме

от 20 февраля 1909 г. еще четче выражены и непримиримость контрастов

старой и новой России, и сама перспектива истории как перспектива

революции: «Современная русская государственная машина есть, конечно,

гнусная, слюнявая, вонючая старость, семидесятилетний сифилитик, который

пожатием руки заражает здоровую юношескую руку Революция русская в ее

лучших представителях — юность с нимбом вокруг лица» (VIII, 277). Таким

образом, для Блока 1909 года идея «России» как исторически перспективного

мировоззренческого единства есть «… концепция живой, могучей и юной

России» (там же), или России будущего этапа истории. Во всем этом контексте

слова о том, что «единственное место, где я могу жить, — все-таки Россия»,

могут означать лишь одно: что только в России Блок находит перспективу

истории в ее жизненном выражении, в жизненных возможностях.