Отсюда — итоговая оценка лиризма Блока как поэзии уже минувшего, хотя и

продолжающего еще существовать в современности этапа истории: «Блок был

180 Зоргенфрей В. А. А. А. Блок. — Записки мечтателей, 1922, № 6, с. 148.

181 Мандельштам О. Барсучья нора — В кн.: О поэзии. Л., 1928, с. 58.

182 Там же, с. 57 – 58.

человеком девятнадцатого века и знал, что дни его столетия сочтены»183.

Драматизм литературной судьбы Блока, по Мандельштаму, в том, что он вширь

и вглубь изучает и осваивает заново свой век, исторически уже не

существующий, уже ушедший в прошлое. Здесь собираются воедино и вся

трезвость постижения Мандельштамом Блока, и все его иллюзии о старшем

поэте — иллюзии, порожденные не просто пристрастной жесткостью

современника, принадлежащего к иному литературному направлению, но поэта,

чье творчество вбирает из Блока только одну грань (хотя бы и чрезвычайно

существенную) и, отчасти развивая ее далее, в то же время не знает иных

граней, прочно связывающих старшего и величайшего поэта эпохи со своим

временем. Мандельштам не видит в Блоке трагедийных коллизий своей эпохи

прежде всего потому, что он не видит социально активного персонажа его

поэзии. Эта слепота, на первый взгляд просто непостижимая, связана с

определенными качествами ранней поэзии самого Мандельштама.

Для начального этапа поэзии Мандельштама характерно предметное,

конкретное воспроизведение поэтического объекта, решение поэтической темы

в своеобразно наглядных, зримых образах:

Медлительнее снежный улей,

Прозрачнее окна хрусталь,

И бирюзовая вуаль

Небрежно брошена на стуле.

(«Медлительнее снежный улей…», 1910)

В первой процитированной строфе, как и во всем этом стихотворении 1910 г.

(первые стихи в сборниках Мандельштама помечаются 1908 г.), каким бы

причудливо-изысканным ни было образное движение, несомненно рисуется

«натюрморт» или «интерьер», если выражаться словами, употребляемыми

обычно в применении к живописи, и сколь особенными бы ни были

поэтические выводы, они у Мандельштама всегда вытекают из особой

обработки предметно-чувственных явлений. Вместе с тем у Мандельштама

сама предметность никогда не носит самодовлеющего характера; в его стихе,

говоря грубо, «выставленные предметы» не выглядят «как в окне

комиссионки», они существуют не сами по себе, но в некоей абстрагирующей,

обобщающей поэтической перспективе. При этом подобная общая перспектива

не «пожирает» предметы, не превращает их в мнимости, фикции, волочащиеся

на поводу у абстрактного задания, как это получалось, скажем, у Андрея

Белого. Нет, «предметное» и «абстрактное» взаимопроникают,

взаимоопределяют друг друга, но в то же время каждая сторона поэтически

остается сама собой; особенно отчетливо это видно в маленьких, однострофных

стихах, которые у раннего Мандельштама демонстративно часты:

О небо, небо, ты мне будешь сниться!

183 Там же, с. 59.

Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,

И день сгорел, как белая страница:

Немного дыма и немного пепла!

(«О небо, небо, ты мне будешь сниться!..», 1911)

Бледное («белое») небо сопоставлено здесь со страницей бумаги; далее все

оказывается вдвинутым в перспективу времени. Речь идет о мимолетности дня,

необратимости времени; конкретные детали не просто «символы», но и

наглядно видные «предметы»: небо к вечеру потускнело, как бы исчезло, но не

перестало быть реальностью, бумагу сожгли, но осталась кучка пепла; все эти

«реальности» имеют не просто служебное значение для демонстрации

определенного философского тезиса, но существуют и сами по себе.

Поэтический субъект не распоряжается всеми этими деталями, как было у того

же Белого, но, напротив, как бы сам подвластен им, сам становится частью этой

общей, заполненной «предметами» и в то же время предельно обобщенной,

абстрагированной перспективы.