Адмиралтейство, солнце, тишина!
И государства жесткая порфира,
Как власяница грубая, бедна
Сюжетно-конфликтной силой тут делается сама «грубая власяница»
государственности, ей противостоит декабризм: «На площади Сената — вал
сугроба, дымок костра и холодок штыка». Несмотря на кажущийся холод
повествовательной описательности, к тому же еще облеченной в стиховую
одежду «классицизма», создается и «грубое» напряжение сюжета, борьбы
противодействующих сил; наконец, все открыто повернуто на современность,
при этом тоже одетую в литературную, как бы заимствованную, одежду:
Летит в туман моторов вереница.
Самолюбивый, скромный пешеход —
Чудак Евгений — бедности стыдится,
Бензин вдыхает и судьбу клянет!
Пушкинские образы Мандельштам «проигрывает» заново, по-своему, и главное
здесь у него — историческая перспектива: противостоящий самодержавной
государственности Евгений «бензин вдыхает», т. е. живет в современности. Он
фатально вдвинут в историческую перспективу, из которой не вырваться и где
он обречен. При этом огромное напряжение внутренней борьбы, своего рода
«трудовое напряжение» истории у Мандельштама возникает там, где нет даже
видимости личных судеб, — в стихотворении «Адмиралтейство» (1913) та же
тема «петербургского периода» русской истории открыто дается как тема «мук
творчества»:
Ладья воздушная и мачта-недотрога,
Служа линейкою преемникам Петра,
Он учит: красота — не прихоть полубога,
А хищный глазомер простого столяра
Нам четырех стихий приязненно господство.
Но создал пятую свободный человек.
Не отрицает ли пространства превосходство
Сей целомудренно построенный ковчег?
Получается у Мандельштама так, что образа личности, единичного
человека в рисуемом им «историческом потоке» не может быть по сути вещей:
чем напряженнее и яростнее «творчество истории», тем более ясно, по
Мандельштаму, что история движется «сама собой», в единичных людях
совершенно не нуждается и ими не интересуется. Естественно, что с этим
глубинным философско-историческим фатализмом186 у Мандельштама связано
отсутствие индивидуального человеческого образа в стихе. По-своему прав
В. М. Жирмунский, говоря о «… полном исключении личности поэта из его
поэзии»187 у Мандельштама. Разумеется, речь здесь должна идти об
обобщенном образе лирического «я», потому что индивидуальность автора у
Мандельштама, как у всякого подлинного художника, присутствует в стихах
всегда. И тут, на общем фоне мандельштамовской поэзии, с ее внутренними
принципами, полностью исключающими из стиха конкретную человеческую
личность, должно быть ясно, как велико социально-содержательное значение
поисков Блоком самодеятельной человеческой индивидуальности. Важно
понять, что во всех разнообразных блоковских исканиях образа социально
активного человека есть огромный философско-общественный смысл. Если
обобщать блоковскими словами то, о чем шла речь выше, то из блоковского
толкования исторической перспективы сквозь категории «народа» и
«интеллигенции», «стихии» и «культуры» Мандельштам полностью исключает
«народ», «стихию». Творчество истории (очень напряженное или даже
трагическое в этих стихах) — для Мандельштама исключительно дело
«культуры», «интеллигенции»; весь исторический поток «информации»,
составляющий, по Мандельштаму, суть истории, — дело «культуры», как бы
широко ни толковал поэт «культуру» («хищный глазомер простого столяра»).
Блоку подобное толкование трагизма исторической перспективы должно
представляться бесчеловечным:
Природа — тот же Рим, и, кажется, опять
Нам незачем богов напрасно беспокоить —
Есть внутренности жертв, чтоб о войне гадать,
Рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить!
(«Природа — тот же Рим, и отразилась в нем…», 1914)
186 В своих философско-исторических взглядах Мандельштам, по видимому,
хотел опереться на русские традиции П. Я. Чаадаева (см. его статью «Чаадаев»
в кн.: О поэзии, с. 71 – 78) и отчасти своеобразно истолкованного А. И. Герцена.
