настолько лишенным жизненной радости. Он таков только в глазах персонажей

из «Плясок смерти». Конечно, тут выступает трагический скепсис,

свойственный именно Блоку, а не какому-либо другому художнику. Но важнее

всего то, что это не однозначный, не исчерпывающий, не единственно

возможный взгляд на мир, предлагаемый целостной концепцией третьего тома.

И только так — в целостной концепции третьего тома, в кругу восприятий

других персонажей, в соотношениях разделов и циклов — должно

восприниматься это стихотворение. Тут одна из красок картины, но не вся

картина в ее целостности и в ее реальных противоречиях. Так видит мир не сам

Блок, но один из созданных им персонажей — герой «Плясок смерти».

Прочитать эту ситуацию как полное и однозначное выражение блоковских

взглядов на мир, следовательно, было бы просто неверно.

Стихотворение «Ночь, улица, фонарь, аптека…» не может прочитываться

как однозначное выражение блоковских взглядов на мир прежде всего потому,

что оно существует в границах цикла, а это уже имеет содержательное, но никак

не просто формальное значение. Трагический скепсис (или «ирония», говоря

языком Блока 900-х годов) как отдельная от всей концепции книги тема тут

характеризует персонаж, а не автора. Но трагический скепсис может быть

направлен от лица автора на совсем иной персонаж, и в таком случае он будет

выражать совсем другое содержание. Так происходит, скажем, в гениальном

стихотворении «Грешить бесстыдно, непробудно…» (1914). Здесь создается по-

своему грандиозный образ «естественно» развивающегося в социальных

условиях старой России человека, как бы концентрирующего в себе все

отрицательные духовные стороны этого «стихийного» социального процесса:

А воротясь домой, обмерить

На тот же грош кого-нибудь,

И пса голодного от двери,

Икнув, ногою отпихнуть.

Сила этого потрясающего образа состоит именно в том, что в лирику (именно в

лирику!) вторгается небывалая для нее по социальной резкости конкретность.

Она возможна здесь только потому, что категория лирического сознания

особого порядка — трагический скепсис — направлена на явление, обычно у

Блока освещаемое лирически, — «стихийную естественность». В концовке

выявляется лирическая природа всего построения:

И на перины пуховые

В тяжелом завалиться сне…

Да, и такой, моя Россия,

Ты всех краев дороже мне.

Едва ли кому придет в голову отождествлять появляющийся здесь образ-

персонаж с тем лирическим «я», в восприятии которого возникает этот

уродливый образ. Там же, где у зрелого Блока речь идет явно от лица самого

лирического «я», духовное содержание этого «я» дается в открытых и явных

связях с историческим движением страны:

Испепеляющие годы!

Безумья ль в вас, надежды ль весть?

От дней войны, от дней свободы —

Кровавый отсвет в лицах есть.

(«Рожденные в года глухие…», 1914)

Но здесь же находит себе прямое историческое объяснение «роковая пустота»

трагического скепсиса: он тоже восходит к общим закономерностям времени,

лишающего возможностей социальной активности даже людей, прямо и честно

глядящих в лицо противоречиям эпохи, если эти люди несут на себе груз

непреодоленных воздействий старого общества:

И пусть над нашим смертным ложем

Взовьется с криком воронье, —

Те, кто достойней, боже, боже,

Да узрят царствие твое!

Из всего этого должно быть ясно, как мало оснований для однозначного

отождествления трагического скепсиса, выраженного в стихотворении «Ночь,

улица, фонарь, аптека…», с целостной концепцией третьего тома. Ограничивать

широкую и сложную концепцию только одним этим стихотворением, видеть в

нем своего рода программное выражение всего мировоззрения Блока — просто

неверно.

Но именно так — как своего рода поэтическую программу всей творческой

жизни Блока — истолковывал стихотворение «Ночь, улица, фонарь, аптека…»

один из главных теоретиков акмеизма Г. Адамович, утверждавший, что Блок