бескрылой буржуазной прозой жизни. Такого рода душевный распад в тисках

бесцветной, мелочной повседневности служит обычно жизненным материалом

для прозы, — для лирической поэзии он представляется крайне неблагодарным,

однако Блок сумел и из него извлечь достаточные возможности для создания

лирических образов. «Тихое сумасшествие» буржуазного быта дается Блоком

именно как почва, порождающая пустоту:

Сердце — крашеный мертвец.

И, когда настал конец,

Он нашел весьма банальной

Смерть души своей печальной.

(«Все свершилось по писаньям…», 1913)

Рисуется изнутри, «в подробностях», полное отсутствие жизненных целей,

веры во что бы то ни было:

И, наконец, придет желанная усталость,

И станет все равно…

Что? Совесть? Правда? Жизнь? Какая это малость!

Ну, разве не смешно?

(«Весь день — как день: трудов исполнен малых…», 1914)

В противовес такому «тихому безумию» опустошения в «Плясках смерти»

фигурируют более зловещие, гротесково-оцепенелые образы мертвецов,

порожденных «нормальным» ритуалом буржуазной повседневности:

Живые спят. Мертвец встает из гроба,

И в банк идет, и в суд идет, в сенат…

Чем ночь белее, тем чернее злоба,

И перья торжествующе скрипят.

(«Как тяжко мертвецу среди людей…», 1912)

Обостряя в своем изображении обычную буржуазную повседневность до

степени трагического гротеска, Блок вместе с тем дает и особенные, тоже в духе

трагического гротеска, персонажи-характеры полностью омертвевших людей,

«втирающихся в общество» и «для карьеры» скрывающих «лязг костей».

Подобная предельная обобщенность здесь нужна для того, чтобы остаться на

высоте искусства, поскольку такие люди и такие ситуации изнутри полностью

лишены жизненной поэзии. Своеобразно использован в «Плясках смерти» опыт

«Итальянских стихов»: цикл ориентирован на аналогичные классические

живописные композиции.

Такая гротесковая обобщенность дает возможность Блоку с простотой и

прямотой прочертить общую социальную основу, на которой возможна видимая

жизнь и даже зловещая сила подобных, полностью омертвевших явлений:

Вновь богатый зол и рад,

Вновь унижен бедный.

С кровель каменных громад

Смотрит месяц бледный.

(«Вновь богатый зол и рад…», 1914)

Однако эта же предельно обобщающая стилистика цикла делает возможной и

уместной здесь же, в кругу полностью омертвевших социальных явлений и лиц,

также и такую сюжетную ситуацию, в которой, быть может, с наибольшей

последовательностью и законченностью воплощен трагический скепсис Блока

эпохи третьего тома:

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи еще хоть четверть века —

Все будет так. Исхода нет.

Умрешь — начнешь опять сначала,

И повторится все, как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь.

(«Ночь, улица, фонарь, аптека…», 1912)

Стихотворение имеет видимость безличной, обобщающей сентенции, как бы

делающей «вечной» безысходную ужасающую прозаичность «страшного

мира». Эта безлично-обобщающая форма абсолютно точно соответствует тем

типам, характерам персонажей, которые действуют в цикле: гротесково-

законченным, не имеющим уже ничего в себе от живого человека лицам именно

так и подобает воспринимать мир, ничего другого вокруг себя они не видят и

видеть не могут. Картина полностью безлична потому, что у персонажей уже

нет лиц, полностью мертва потому, что сами они мертвые; она обладает в то же

время жутким правдоподобием, — но ведь и персонажи цикла особенно

страшны именно тем, что они способны так же точно соблюдать видимость

жизни. Здесь, может быть, наиболее резко, ясно выступает огромное смысловое

значение «вереницы душ» в третьем томе Блока. Даже, скажем, персонажам

стихотворения «Унижение» или цикла «Черная кровь» — очень разным, вообще

говоря — мир не предстает и не может представать настолько омертвленным,