только… «притворяется человеком, любовь которого “и жжет и губит”, который

может проповедовать и учить, негодовать и спорить…», на деле же, по

Г. Адамовичу, вершиной его искусства являются именно образы стихотворения

«Ночь, улица, фонарь, аптека…», обобщенно и полностью выражающие

реальное поэтическое мировоззрение самого Блока. Далее Адамович спорил с

Блоком: «Но ведь никаким искусством и никакой поэзией не внушить людям,

что аптека есть только грандиозный символ бессмыслия жизни, а не нужное им

учреждение, что этот мир, такой разнообразный и прекрасный, есть всего лишь

огромная тюрьма»217. Спор этот — спор с мнимым противником; для Блока все

это стихотворение не есть «грандиозный символ бессмыслия жизни», однако

таким возражениям присуща и своя логика: с попытками снять вообще

противоречивость восприятия жизни человеком «страшного мира» Блок

никогда не согласился бы, и его трагический жизнеутверждающий пафос

строится совсем на иных основах.

В изображении Г. Адамовича Блок больше похож на Вл. Ходасевича, чем на

себя самого. Элементы трагического скепсиса, связанные с анализом

«нормальной» буржуазной личности, действительно составляют неотъемлемую

принадлежность такого анализа, но превратиться в исчерпывающую,

всеохватывающую картину мира они не могут у Блока даже в «Ночных часах»,

217 Адамович Георгий. Смерть Блока. — Альманах «Цех поэтов», Пг., 1922,

кн. 3, с. 50 – 51. Примечательно, что сами акмеисты в своем последующем

развитии вынуждены были отказаться от основного в их художественных

полемиках с Блоком. Так, ближайший соратник Г. Адамовича Г. Иванов в стихах

книги «Отправление на остров Цитеру» (1931) откровенно демонстрирует

отсутствие «жизненной цельности», некогда являвшейся главной догмой

акмеистов:

Да, я еще живу. Но что мне в том,

Когда я больше не имею власти

Соединить в создании одном

Прекрасного разрозненные части.

При этом столь же демонстративно подчеркивается «приятие» некогда

ожесточенно отрицавшихся трагических, «черных» сторон художественных

построений Блока:

Это звон бубенцов издалека,

Это тройки широкий разбег,

Это черная музыка Блока

На сияющий падает снег.

Реальной близости к Блоку, конечно, не получается — получается

односторонняя «чернота», пессимизм, всегда отрицавшиеся Блоком; при этом у

Г. Иванова еще более откровенно, чем прежде, в эпоху «цельности»,

прокламируется отсутствие общественно-исторических и человеческих

ценностей, ради которых создаются стихи:

И полною грудью поется,

Когда уже не о чем петь.

О более ранних стихах Г. Иванова Блок писал: «… есть такие страшные стихи

ни о чем, не обделенные ничем — ни талантом, ни умом, ни вкусом, и вместе с

тем — как будто нет этих стихов, они обделены всем, и ничего с этим сделать

нельзя» («Отзывы о поэтах», 1919. — VI, 337).

как мы это видели. Но эти элементы способствуют чрезвычайно резкому,

беспощадному раскрытию внутренних противоречий подобной личности. Они

придают «классичности» третьего тома Блока особый колорит; перед самим

Блоком заново возникает проблема исторической перспективы в несколько

ином виде — с особым углублением, особой постановкой проблемы личности.

Однако подобная ядовитая, колючая «классичность» производит

ошеломляющее впечатление в литературе, — отзвук этого впечатления и

слышен в статье Г. Адамовича. Непосредственно литературное воздействие

односторонне понятых мрачных сторон классичности Блока, по-видимому,

находит себе отклик в эволюции лирики Вл. Ходасевича. Установка на

классичность характерна и для ранних сборников Ходасевича («Молодость»,

1908 г.; «Счастливый домик», 1914 г.), однако они остаются малоприметными

явлениями в литературе; только третьему и четвертому сборникам поэта

(«Путем зерна», 1920 г., и «Тяжелая лира», 1922 г.) присущи качества большой

поэзии. Трагический скепсис в этих зрелых стихах Ходасевича принимает

форму универсального отрицания самой возможности сколько-нибудь