перед человеком в революционную эпоху. Перед лицом коренного

исторического перелома («Неужели Вы не знаете… что мир уже перестроился?

Что “старый мир” уже расплавился?» — VII, 336) даже огромный скачок,

пережитый Блоком, уже представляется ему недостаточным: человек,

выросший в условиях старого общества, не может не ощущать именно

трагических своих связей с прошлым: «Во мне не изменилось ничего (это моя

трагедия, как и Ваша), но только рядом с второстепенным проснулось главное»

(неотправленное письмо к З. Н. Гиппиус от 18 мая 1918 г., VII, 335). Для Блока

его собственная творческая судьба — тема большой трагедийной диалектики

истории. По Блоку, все в его творчестве было направлено именно в эту сторону,

в сторону огромного исторического слома; поэтому нет ничего неожиданного в

том, что «проснулось главное», — однако само это пробуждение главного есть

вместе с тем огромная внутренняя драма («это моя трагедия») несовершенства

человека старого мира перед лицом грандиозных исторических событий.

Было бы неверно недооценивать значение возникающих здесь проблем. В

свете событий, круто повернувших жизнь народа. Блок пытается применить к

самому себе как человеку и художнику тот своеобразный перспективный

историзм, которого он искал на протяжении всего своего творческого пути. Это

обязывает и нас, сегодняшних его читателей, отнестись в достаточной степени

ответственно к тому, как, в каких связях находится дореволюционное

творчество поэта с его новыми, высшими достижениями. Возникает вопрос об

оценке значительнейшего явления предреволюционной культуры в эпоху

огромного исторического перелома. Но дело еще и в том, что претерпевает

серьезные изменения сам характер блоковского историзма. При этом

обнаруживаются новые противоречия. Они не случайны, как не случаен и тот

факт, что именно Блок оказался в состоянии не только принять революцию, но и

отобразить ее по-своему в искусстве. А тут уже речь идет о месте Блока в

границах советской культуры, о его творческой судьбе в новую эпоху. Есть

единая внутренняя логика в эволюции большого художника, и есть нечто

специфически новое, то, что появилось в творчестве Блока в революционную

эпоху и без этой эпохи немыслимо. В первые же месяцы после Октябрьского

переворота в творчестве Блока происходит коренной перелом в виде резкого

скачка, своего рода взрыва; едва ли можно думать, что во взрыве этом не

участвовал предшествующий комплекс блоковских духовных исканий. С этой

точки зрения весьма примечательны внутренние соотношения между первым

программным выступлением поэта после Октября, его статьей «Интеллигенция

и революция», заканчивавшейся в те же дни, когда начата была его великая

поэма, и «Двенадцатью». Но, в свою очередь, «Интеллигенция и революция» не

случайно включалась Блоком в его книгу публицистики «Россия и

интеллигенция» в качестве завершения и итога дореволюционных статей на

темы о «народе и интеллигенции». Итог не повторял предшествующее (хотя и

был внутренне с ним связан), но представлял собой новое качество; это новое

качество не случайно вызвало взрыв негодования в буржуазных литературно-

общественных кругах как раз в связи с ясно проступавшим одновременно

родством этого нового ряда мыслей со вскоре после статьи «Интеллигенция и

революция» появившейся поэмой «Двенадцать». Стоит сопоставить статью

«Интеллигенция и революция» (1918) хотя бы со статьей «Народ и

интеллигенция» (1908), как сразу же бросится в глаза резкое отличие: если в

дореволюционной статье основным для Блока было констатирование факта

трагического разлада между культурными слоями старого общества

(«интеллигенцией») и широкими народными массами, разлада, проистекающего

из особенностей исторического развития, из раздельного и неравномерного

движения того и другого слоя в истории, то в новой статье поразительнейшей

чертой является решительное утверждение творческого характера устремлений

народа на революционном этапе его развития.

Не рознь в развитии разных слоев общества и не разрушение старых форм