реальный элемент ее движения. К «музыке истории» вообще какая-то часть

общества вовсе не имеет отношения: «Я обращаюсь ведь к “интеллигенции”, а

не к “буржуазии”. Той никакая музыка, кроме фортепьян, и не снилась. Для той

все очень просто: “в ближайшем будущем наша возьмет”, будет “порядок” и

все — по-старому» (VI, 17). Сила блоковской ненависти к буржуазным слоям

общества необычайно возросла именно в процессе развертывания революции, и

она обеспечивает беспощадную резкость художественного их изображения,

скажем, в «Двенадцати». Опирается она, эта ненависть, на выключение

буржуазии из истории. И тут-то одновременно в блоковской статье открываются

корни своеобразного историзма поэта. Прежние построения Блока о народе и

интеллигенции можно было в какой-то степени ассоциировать с идеями

позднего Достоевского и Ап. Григорьева. В революцию становится особенно

ясно, насколько близко подходит блоковское осмысление русской истории к

построениям А. И. Герцена о двух раздельных потоках русского общественного

развития, где есть «народ» и есть «культурные слои», но нет буржуазных начал

в истории России.

Понятно, что выключение буржуазии из исторического потока превращает

самую ненависть к буржуа (всегда с необычайной остротой переживавшуюся

Блоком) в нечто такое, что граничит с метафизикой. Такова известная

дневниковая запись от 13 февраля 1918 г., где возникает колоритный, со всей

силой особой блоковской изобразительности воплощенный образ буржуа: «Он

обстрижен ежиком, расторопен, пробыв всю жизнь важным чиновником, под

глазами — мешки, под брюшком тоже, от него пахнет чистым мужским бельем,

его дочь играет на рояли, его голос — тэноришка — раздается за стеной, на

лестнице, во дворе у отхожего места, где он распоряжается, и пр. Везде он»

(VII, 327). Однако кончается запись заклинанием — от буржуа следует

открещиваться, как от нечистой силы: «Отойди от меня, сатана, отойди от меня,

буржуа, только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать; лучше я

или еще хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, сатана» (VII,

328). Буржуа, конечно, один из главных предметов ненависти Блока, притом

важнее всего тут понять, что ненависть эта неотрывна от общих творческих

интересов поэта в целом: дело не просто в преувеличениях, свойственных

интимным записям Блока, или в особых качествах его публицистики,

требующих такого рода обострений. Это — одно из прочных и устойчивых

свойств отношения к жизни у Блока вообще.

Потому-то подобное отношение к определенному типу людей, или

точнее — к определенным социальным категориям общества, естественно,

отражается и во взглядах Блока на жизнь в целом, и на характере его историзма.

Буржуа ненавистен прежде всего потому, что он — начало не творческое;

именно потому он полностью, метафизически отторгается от истории. От этого

даже в пору наиболее высокой духовной зрелости Блока (а эпоха революции

именно и является такой порой) неизбежно должны приобрести в какой-то

степени метафизические очертания точно так же и антиподы буржуа, те

подлинно творческие силы, которые движут историю, в еще большей мере —

сама история. Как и в дореволюционный период (и даже так: еще острее, чем до

революции), сама история превращается в художественных концепциях Блока в

метафизический «музыкальный напор». И тут очень отчетливо видно, как тесно

сплетаются между собой сильные и слабые стороны художественного

мировоззрения Блока. Носителями «музыки» являются подлинная культура, с

одной стороны, и трудовые массы, с другой. Часто можно еще и теперь

слышать, что Блок отрицательно относился к интеллигенции. Диалектически

сложная (а отчасти и метафизически запутанная) творческая мысль Блока при

этом безмерно упрощается. Конечно, в те же дни, когда писались

«Интеллигенция и революция» и «Двенадцать», в дневнике Блока появляется и

такая, обращенная к части интеллигентов, запись: «Трусы, натравливатели,

прихлебатели буржуазной сволочи» (14 января 1918 г., VII, 318). Вряд ли