революции. Однако описание явно соотнесено с теми развернутыми картинами

умирания и тления Христа и нависания тлеющего трупа над миром, погрязшим

«в бездне безверия», которые занимали так много места в первой половине

поэмы. В общем композиционном построении поэмы это соотношение явно

играет важнейшую смысловую роль. В 22-й главе поэтому закономерно

появляется «пещера безверия»; оказывается, что смысл происходящего —

преодоление телесного, материального начала в человеке, синтетического

просветления его в духовной «гармонии»: «от нас отваливаются тела, как

падающий камень». Мифологически-религиозные, соловьевские образы

«синтеза», распространяемые на всю революционную Россию, поэтому

появляются в 23-й главе:

Россия,

Моя, —

Богоносица,

Побеждающая Змия…

В финальной 24-й главе делаются выводы по всей поэме, обобщается смысл

целого. Этим смыслом оказывается распространение «синтеза», духовного

возрождения, «революции духа» на всех людей:

Перегорающим страданием

Века

Омолнится

Голова

Каждого человека.

Мы видим, что попытки Белого истолковать образы блоковской поэмы в духе

теории «синтеза» («и если Катька не спасется — никакой Прекрасной Дамы нет

и не должно быть») не случайны, подсказаны его собственными теориями и

размышлениями, его собственными художественными построениями. Финал

поэмы Белого — универсальная рецептура всеобщего спасения и всепрощения,

всеобщего очищения в «революции духа»:

— Сыны

Возлюбленные, —

«Христос воскрес».

Таковы последние слова поэмы Белого. К ним подводит все ее построение, им

подчинено все развитие замысла в самой поэме.

Столь полное подчинение целого предвзятой философской схеме «синтеза»

обусловливает особые качества лирического «я» в поэме, полностью слитого в

данном случае с образом рассказчика. У Белого повествование носит намеренно

«объективный» характер: возвещается некая абсолютная истина, и дело в ней, а

не в том, кто ее сообщает. Рассказчика в поэме совсем не видно, но это только

внешне. Сама сообщаемая истина подводит рассказчика самым решительным

образом. Она никак не годится для объективного повествования, потому что

поверить в эту причудливую историческую конструкцию обычному читателю

невозможно, немыслимо слиться с ней, идти органически и непринужденно по

ее ходу, невозможно отнестись к ней иначе, как к чьему-то резко субъективному,

эксцентрически-индивидуальному ходу мысли. Объективность, эпичность,

«поэмность» — оказываются мнимыми. Истерическая экспрессия авторского

тона становится важнейшим содержательным признаком. Воспринять и

художественно пережить поэму можно только сквозь эту экспрессию, только

через чьи-то чисто личные, лирические переживания по поводу описываемых

событий, но не изнутри событий и героев. Поэма оказываемся лирикой, притом

крайне субъективистской лирикой, и лишь в качестве таковой ее можно

художественно принимать или отвергать.

Здесь лежат наиболее решительные художественные отличия поэм Белого и

Блока, связанные с отличиями мировоззрения, отношения к действительности,

народу, революции. Скажем, претендующий на «религиозную онтологичность»,

«объективность» образ центрального героя поэмы Белого — Христа — в

реальном художественном восприятии может существовать только как

художественная условность, ведущая к лирическому «я», от лица которого идет

рассказ. Чем экспрессивнее расписываются муки «героя», тем более

болезненным представляются сознание и эмоциональный мир рассказчика.

Идея вещи вычитывается в рассказчике, а не в герое, которого, в сущности, нет

в рассказе. У Блока столь же художественно условен, даже подчеркнуто

условен, образ Христа в концовке поэмы, но по железной логике композиции он

ведет не к автору, а к герою — к коллективному образу двенадцати, за которым

должен возникать образ массы, народа. Можно не соглашаться с блоковским

истолкованием массы, но нельзя не видеть, что Христос связан со столь же