Гумилева, — для Блока тут речь идет об истории, революции, трудовом

человеке. Как бы идеалистичны ни были общие основы блоковского

мировоззрения, эти критерии заставляют совершенно иначе звучать блоковские

определения особенностей русской культуры, чем их можно было бы прочесть

вне контекста всего творчества поэта. Вражда Блока к гумилевскому

направлению приобретает наиболее резкие и определенные очертания именно в

этом, последнем у него произведении критического жанра. Здесь выступает

мысль об общих судьбах русской культуры — какой она будет, какой она

должна быть. Отвержение гумилевской школы вместе с тем содержит острую и

горькую думу о собственной творческой судьбе, о ее итогах. Это — мысль о

«лирике» как специфическом жанре, который может оказаться способом

отъединения от жизни, о преодолении этой «лирической» отторженности в

общеисторической («космической») национально-народной «стихии».

Блок-художник нашел в наибольшей для себя мере способы «согласия со

стихией», способы возведения «лирики» к трагедийно-эпическим основам в

своем послереволюционном творчестве. Сейчас, в конце жизни, он думает о

других сторонах коллизии «лирики» и «жизни», о других способах ее

преодоления, и, естественно, это связано с размышлениями о собственном

творчестве. Говоря о «специализации», раздроблении искусств на отдельные

отрасли и ручейки, Блок особенно настойчиво говорит об исторически

существующем в определенных линиях также и русской культуры «разлучении

поэзии и прозы», — Блок находит, что «оно уже предчувствовалось в 40-х годах

прошлого столетия, но особенно ясно сказалось в некоторых литературных

явлениях сегодняшнего дня» (VI, 175). Говоря о 40-х годах, Блок, конечно,

меньше всего думает о Гумилеве, который явно очень мало связан с такими

особыми линиями русской поэзии, как, скажем, Ап. Григорьев, и с которыми

очень тесно связан, напротив, сам Блок. Мысль Блока тут — явно о себе, о

своей творческой судьбе. Смог ли он сам, как художник, преодолеть разрыв

поэзии и прозы, наметившийся уже в 40-е годы? Смог ли он сам, как поэт,

внести нечто новое и принципиально важное в ту линию русской культуры,

органическим продолжением которой является его поэзия? «Разлучение поэзии

и прозы» для Блока вовсе не формальный, мелкий и второстепенный вопрос.

Блок говорит: «… поэт, относящийся свысока к “презренной прозе”, как-то

теряет под собой почву, мертвеет и говорит не полным голосом, даже обладая

талантом. Наши прозаики — Толстой, Достоевский — не относились свысока к

поэзии; наши поэты — Тютчев, Фет — не относились свысока к прозе. Нечего

говорить, разумеется, о Пушкине и о Лермонтове» (VI, 175). Ясно, что для

Блока тут речь идет о вещах существенно содержательных: об использовании

опыта поэзии прозой и обратно — поэзией прозы, — опыта не формального,

внешнего, но в подходах к человеку, в постижении человека, в способах его

содержательного воспроизведения. По существу, основная проблема тут — это

преодоление «лирической отъединенности», проблема нового качества лирики,

при котором изображение человека было бы наиболее широким, объемным,

полноценным. Речь идет, в конечном счете, об искусстве, создаваемом в

«согласии со стихией», об искусстве, где субъект лирики обретает эпические,

исторические, широкие жизненные основы. Блок думает о судьбе своего

искусства на новом этапе развития русской культуры. Он думает о художниках

и произведениях искусства, о том, чтобы и те и другие были «… больше

похожими на свою родную, искалеченную, сожженную смутой, развороченную

разрухой страну» (VI, 183 – 184) Подтекст размышлений Блока о

взаимообогащении поэзии и прозы — человеческая личность и искусство,

достойные своего времени и своего народа.

Как художник, на протяжении всей своей творческой жизни искавший

способ создания «объективированного» лирического образа-характера, Блок

совершенно органично в конце жизни, найдя для этого образа-характера особые

способы создания эпической основы, не может не думать о том, что его опыт