имеет более широкое и общее значение для русской культуры, что итоги этого

опыта не умещаются в рамки только лирики, выходят за ее границы.

Следовательно, вопросы «поэзии» и «прозы» в итоговых размышлениях Блока

оказываются теми же волновавшими его всю жизнь проблемами «эпоса» и

«лирики», или, говоря иначе — «традиций» и «новаторства». Решительно

снимается возможность чисто художественного их толкования — для Блока все

это оказывается выражением судеб русской культуры и еще шире —

исторической судьбы народа в революционную эпоху. Несомненно вплетение

чисто личной художественной тревоги во весь этот цикл предсмертных

раздумий Блока Свойственные всей блоковской эволюции судорожность,

неровность, скачкообразность сказались в последний период жизни Блока в

том, что вершинное сопряжение «лирики» и «эпоса», «традиций» и

«новаторства» в трагических образах «Двенадцати» как бы окончательно

проявляет и до дна исчерпывает возможности Блока — лирического поэта.

Однако решительный «сдвиг» внимания в сторону прозы как «эпоса»

говорит не только о драматизме индивидуальной художественной судьбы. Он

говорит и об огромном историческом чутье Блока, и о драматически

противоречивой связи его искусства с большими судьбами русской культуры. Те

же трагические образы «Двенадцати» с их сложно разработанным

«личностным» началом (на эпической основе «истории») как бы выходят из

границ лирики, «выплескиваются» — в прозу. Такая возможность основывается

на «новаторстве» Блока — его внутренних связях с революционной эпохой. Но

и «традиции» тут играют роль: лирика Блока всегда искала связей с большими

традициями русской прозы, и поэтому возможен обратный переход в прозу ее

проблем. С советской культурой начального периода искусство Блока находится

в сложных соотношениях. Относительно мало связана с Блоком ранняя

советская поэзия — ведь в ней прежде всего, при ее «абстрактной»

революционности, совсем иначе, чем у Блока, строится самое главное для

искусства — образ человеческой личности246. Столь глубоко, сложно и

246 В работе «Поэма “Двенадцать” и мировоззрение Блока эпохи

революции» З. Минц предприняла похвальную попытку доказать, что

блоковскую поэму следует считать «… классическим произведением

революционного искусства 1917 – 1921 гг.» (Ученые записки Тартуского гос.

университета. Труды по русской и славянской филологии, III, 1960, с. 278). Вся

цепь доказательств сводится к полному отождествлению концепции поэмы

Блока и ее стиля с идеями и художественными особенностями советской поэзии

начального периода, причем полностью игнорируется замысел, сюжет,

характеры основных героев, место поэмы в эволюции поэтической системы

Блока. Попутно возникают чрезвычайно странные положения в

«художественном анализе». Основа конфликтного разделения персонажей,

скажем, толкуется следующим образом: «… вся характеристика “черного мира”

полностью дается через образы отдельных людей, а вся характеристика мира

революции — через групповой образ “двенадцати”. Подобная структура

определена тем, что старое для Блока — это царство разрозненных

индивидуальностей» (там же, с. 267). Смысл этого, по-видимому, может быть

только один: в поэме Блока наделены индивидуальностью, личностным

противоречиво разработанного образа человеческой личности в советской

поэзии начального периода нет, блоковские образы ближе к поискам советской

прозы. Круг художественных проблем, связанных со стихийно-сложной,

противоречивой человеческой личностью, имеет значение прямо, и

непосредственно, и в первую очередь для процессов развития советской прозы;

это и вполне естественно, так как прозе явно «способнее» говорить о таких

вещах. Именно в советской прозе с особой наглядностью и художественной

выразительностью выступил образ-характер человека массы, по-новому

самоопределяющегося в революционную эпоху, рвущегося к новым жизненным

просторам и в то же время в своем конкретном поведении обнаруживающего